19 марта 2016г.
В предлагаемой статье рассматривается возможность функционирования языковедческих терминов за пределами собственно лингвистического, научного или учебного, текста. Источником материала служит Национальный корпус русского языка (далее – НКРЯ), а объектом исследования являются лексемы, которые во всех современных толковых словарях представлены как однозначные лингвистические термины, сопровождающиеся пометами (грамм.) или (лингв.). Выбранная пара терминов исходно обладает существенно иными свойствами, чем, например, артикуляция или синтагма.
Во-первых, подлежащее и сказуемое – это типичные «школьные» термины, а как замечено М. Б. Гаспаровым, школьная грамматика приобщает носителя языка «к метаязыковому отображению своего непосредственного языкового опыта, все те сведения и понятия, будучи усвоены говорящим, сами становятся частью его языкового сознания» [1, 214], т.е. «сидят» в голове бывшего школьника как некая несомненная данность языка (хотя и совсем не обязательно как его рабочая модель). «Школьная» природа этих терминов находит подтверждение в НКРЯ достаточно большим количеством фрагментов их художественной литературы. Ограничимся одним примером: Что же касается самого Фильки, то его заставляли здесь вовсе не выслеживать зверя по снегу, а решать задачи и находить в книге подлежащее и сказуемое, у которых даже самый лучший охотник в стойбище не нашёл бы никаких следов [Р. И. Фраерман. Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви (1935-1940)]. Как говорится, "no comment".
Во-вторых, во всех случаях (кроме определения сказуемого в СУ) оба термина сталкиваются в рамках словарных статей как определяемое и как один из компонентов определения. Приводимые далее примеры типичны: подлежа́ щее – Грамм. Главный член предложения, обозначающий предмет, признак (действие, состояние, свойство, качество) которого определяется в сказуемом; субъект; сказу́ емое – Грамм. Один из двух главных членов предложения, обозначающий действие или состояние предмета, выраженного подлежащим (МАС). Почему мы обращаем на это внимание? Словари – в полном соответствии с наукой – отражают синтаксическую реальность бинарной структуры типичного, т.е. двусоставного, предложения. Ср.: «Для нас предложение немыслимо без подлежащего и сказуемого; определяемое с определительным, дополняемое с дополнительным не составляют для нас предложения» [А. А. Потебня. Мысль и язык (1862) – НКРЯ]. Но они одновременно фиксируют и реалию обыденного языкового сознания, в котором один из двух терминов обязательно цепляет за собой другой, образуя своеобразный бином «подлежащее-и-сказуемое» – этакий метаязыковой «Кастор-и-Поллукс». Подтверждением тому служит преобладание в НКРЯ таких контекстов, которые включают одновременно оба слова.
Полагаем, что отмеченные качества могут благоприятствовать детерминологизации терминов подлежащее и сказуемое и позволяют объяснить достаточно давнюю для русской литературы традицию их выведения за пределы специального лингвистического дискурса: контексты с тем или иным смещением терминологического смысла извлечены не только из разножанровых текстов XX-XXI в., но и из текстов XIX в., хотя в существенно меньшем количестве.
На этом фоне особый интерес представляют извлечения из произведений М. Е. Салтыкова-Щедрина. И дело не только в большом их количестве, но прежде всего в том, что во всех восьми (!) случаях писатель употребляет одно и то же выражение с незначительными вариантами: ... я безразличным образом сотрясал воздух, я внимал речам без подлежащего, без сказуемого, без связки, и сам произносил речи без подлежащего, без сказуемого, без связки [Дневник провинциала в Петербурге (1872)] Правитель канцелярии сейчас же определил её достоинство, сказав, что это речь без подлежащего, без сказуемого и без связки, но «преданные» поняли. Стало быть, тут речи без подлежащего, сказуемого и связки приходятся именно как раз впору [Помпадуры и помпадурши (1863-1874)]; Все трое заговорили разом: "У нас как возможно! У нас – тишина! спокой! каких ещё там конституциев! долой амуницию – чего лучше!" Гул стоял в отделении вагона от восклицаний, лишённых подлежащего, сказуемого и связки [Благонамеренные речи (1872-1876)].
Включение в однородный ряд лексемы связка превращает грамматический бином в логическую триаду, соответствующую классической схеме суждения S (Subjectum) есть P (Praedicatum). Более известные читателю грамматические термины подлежащее и сказуемое в этом случае используются как синонимы-дублеты строгих логических терминов субъект и предикат [3, 364, 288]. Это хорошо видно на фоне оценки чисто языковой манеры: Фразы его [Марра] были запутаны, к подлежащему не всегда относилось соответствующее сказуемое. Понять было ничего невозможно [И. М. Дьяконов. Книга воспоминаний. (1995)]. Принадлежность единиц подлежащее и сказуемое сразу двум терминосистемам обеспечивает смысловую трансформацию, которую Д. Н. Шмелёв называл «диффузией семантики» [6, 86], а включенность их в конструкцию с семантикой лишения, отсутствия завершает формирование индивидуально-авторского щедринского фразеологизма без подлежащего, сказуемого и связки: ‘речь как форма, лишённая социально значимого содержания // сотрясение воздуха // пустословие, пустозвонство’.
В ХХ-XXI в. лексемы подлежащее и сказуемое могут употребляться в филологическом дискурсе в собственно языковедческом смысле, но как операторы стилистического и даже герменевтического анализа, причём чаще всего в составе тропа. Наиболее ярким подтверждением может служить пример в НКРЯ, расширенный за счёт обращения к тексту рассказа Ирины Полянской «Тихая комната» (Новый мир. 1995. № 3):
«“Я очень хотел сделать из Пастернака пророка, но ничего путного не получилось”, — писал он другу. Странная фраза, в ней есть нечто останавливающее внимание, ключ к разгадке... Хочется поневоле подвергнуть эту фразу ученическому, морфологическому разбору. Уж слишком она не случайна, чересчур симптоматична, в ней он, сам того не желая, проговаривается весь <...> Подлежащее, конечно, “я”, сказуемое — заносчивое “очень хотел” и неопределённое “сделать”; Пастернак, перед которым он когда-то преклонялся, выступает здесь в роли дополнения, это не столько имя собственное, сколько обозначение некоего обобщающего принципа; а вот “пророк”, напротив, выступает как имя собственное, пафос которого снимается последующим безличным глаголом “не получилось” и определением, взятым напрокат из ненавистного ему иронического ряда, “ничего путного”. Смущённо, скомканно, заслоняясь от самого себя “Пастернаком”, он пытается в этой фразе передать суть своего расхождения с поэтом, стихи (стихия) которого когда-то были (была) его воздухом...» Оставаясь терминами «ученического морфологического разбора», лексемы подлежащее и сказуемое, а вместе с ними и ещё четыре грамматических термина в единой текстовой парадигме и в «неграмматической» синтагматике приобретают дополнительные «психоаналитические» смыслы.
В искусствоведческом дискурсе рассматриваемые лексемы встречаются нечасто, но тоже обычно в непосредственном соседстве с другими терминами грамматики. Однако единства авторской интенции при этом не просматривается. Так, в следующем контексте «грамматическая синтагма» становится формулой языкового бессилия перед бесконечной сложностью и тонкостью эстетического чувства: И дума на челе, и мысль в глазах, и напряжённый покой, сковавший её чуть набрякшие наивные девичьи пальцы скрещенных на груди рук, – все эти выражения состояния души, запечатлённые мастером, могут быть лишь грубо объяснены повествовательными предложениями с подлежащим, сказуемым и дополнением [Семен Лунгин. Виденное наяву (1989-1996)]. В этом случае детерминологизации не происходит, чего нельзя сказать о следующем фрагменте: О религии в фильме речи нет, но библейское понятие о брате как о «стороже» – в центре картины. «Смерть» – подлежащее фильма, главный предмет разговора. «Брат» – второе по значению слово, выполняющее роль остальных элементов высказывания: сказуемого, определения и дополнения На вопрос «о чем?» ответ один: о смерти. На остальные –
«как, через что, зачем?» – ответ даётся через связь между двумя братьями [Антон Долин. Шерокая натура. «Его брат», режиссёр Патрис Шеро (2003) // «Искусство кино», 2003.06.30. – Пример расширен за счёт обращения к тексту] – происходит погашение собственно синтаксических сем и актуализация внеграмматических сем ‘главное’ у слова подлежащее и ‘второстепенное’ у слов определение и дополнение; на такое осмысление слова сказуемое повлияло, видимо, то, что в языковом («постшкольном») сознании сказуемое, согласуясь с подлежащим, зависит от него.
На этом неоднородном фоне выделяются несколько фрагментов, объединённых темой «отношение полов», с безусловной метафорической детерминологизацией анализируемых лексем: Дон Жуан менял только подлежащее, но оставался верен сказуемому [Дон-Аминадо. Афоризмы (1920-1935)];... преждевременная половая активность (не отождествлять с «половой зрелостью», ибо зрелость – любая – предполагает прежде всего зрелое отношение подлежащего к сказуемому) [Татьяна Соломатина. Девять месяцев, или «Комедия женских положений» (2010)]. Эффект достигается обыгрыванием морфемной структуры терминов, что особенно очевидно в слове подлежащее у Давида Самойлова: В грамматике любви подлежащее должно согласовываться с надлежащим, но только в числе, а не в роде [Давид Самойлов. Проза поэта (1970-1980)]. Но, разумеется, было бы более чем странно ожидать у слова подлежащее фиксации в словарях значения ‘женщина как сексуальный партнёр’. Это всего лишь языковая игра – «преднамеренное нарушение системных отношений языка», «деструкция речевой нормы с целью создания неканонических языковых форм и структур», приобретающих вследствие этого экспрессивность [5].
Однако как тип речевого поведения языковая игра чрезвычайно характерна для современной языковой ситуации, наиболее ярко проявляясь в «карнавализации» (термин М. М. Бахтина) [см. в частности: 2, 3]. Завершим статью достаточно развёрнутым фрагментом рассказа В. Геласимова «Ты можешь», который интересен своего рода «удвоением» «творческой активности носителя языка» [Там же]: «грамматический карнавал» автор устраивает через посредничество своего весьма остроумного персонажа-кавказца, издевательски использующего учебник русской грамматики для бандитского «наезда» на героя:
– Хорошая книга, – продолжал он. – Ты знаешь, чем отличается функция подлежащего от функции сказуемого в безличных предложениях?
... – Молодец. Вижу, что понимаешь. Но бывают совсем другие конструкции. Например: «Один человек напился, сел за руль и врезался в чужую машину». Это уже не безличное предложение. В нем есть лицо. Понимаешь? В нем есть подлежащее. И у него есть свои функции. Тебе ясно? Вот как ты думаешь, какие функции у подлежащего в таком предложении?
– Денег у меня нет.
Кавказец посмотрел на меня, глубоко вздохнул и укоризненно покачал головой.
– Нет, дорогой, тебе нужно ещё позаниматься. Ты совсем не понимаешь функции подлежащего. Хочешь, я тебе эту книгу подарю? Только времени у тебя мало. Ты даже сам не знаешь, как у тебя мало времени. Может быть, даже совсем нет.
– Я не успел. Мне надо ещё хотя бы несколько дней. Занял уже в двух-трех местах.
– Нет, это не похоже на правильный ответ. Ты можешь совсем провалить свой экзамен. Пока ты не выучишь функции подлежащего, тебе не удастся перейти к грамматической категории будущего времени. Понимаешь? В этом ведь вся проблема. Его может просто не оказаться. Ты только представь себе свой родной язык без будущего времени. Ты не сможешь сказать таких простых вещей, как: «Я скоро поеду в Америку», или:
«Летом я буду жить на даче», или даже ещё проще: «Летом я буду жить»... (В. Геласимов. Ты можешь).
Проведённый анализ позволяет заметить некоторые тенденции внеграмматического функционирования лексем подлежащее и сказуемое:
· в детерминологизирующем контексте их бином стремится к расширению за счёт других единиц из грамматической или логической терминосистем;
· взаимодействие грамматического и логического смыслов этих лексем, характерное для XIX в., сменяется в ХХ-ХХI вв. языковой игрой с терминами школьной грамматики, т.е. с опорой на языковое сознание современной русской языковой личности;
· в любом случае семантическая структура этих слов на языковом уровне не изменяется.
Список литературы
1. Гаспаров М.Б. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996.
2. Козырев В.А., Черняк В.Д. Современная языковая ситуация и речевая культура: учеб. пособие. – М.: Флинта : Наука, 2012. PDF. – URL: http://modernlib.ru/
3. Кондаков Н.И. Введение в логику. – М.: «Наука», 1967.
4. Словарь русского языка: В 4-х т./ Под ред. А.П. Евгеньевой. – 4-е изд., стер. – М.: Рус. яз.; Полиграфресурсы, 1999. (МАС)
5. Стилистический энциклопедический словарь русского языка / Под редакцией М.Н. Кожиной. – М.: Флинта: Наука, 2003.
6. Шмелёв Д.Н. Современный русский язык. Лексика. Учебное пособие для студентов пед. ин-тов по специальности «Рус. яз. и литература». – М.: «Просвещение», 1977.
