25 сентября 2016г.
Рассказ А. П. Чехова «Толстый и тонкий» впервые появился в петербургском юмористическом журнале «Осколки» 1 октября 1883 г. Эмблематичная дихотомия «толстый и тонкий» явно заключала в себе интертекстуальную аллюзию — апелляцию к поэме Н. В. Гоголя «Мертвые души», к одному из первых лирических отступлений — «о толстых и тонких» (1 гл.). Рассказывая о бале в доме губернатора города NN и следуя за размышлениями Чичикова, Гоголь сообщает: «Мужчины здесь, как и везде, были двух родов… <…> Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся <…> их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. <…> У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь, и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями…» По наблюдению Чичикова (Гоголя), «толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие». Потому по недолгом размышлении Чичиков «присоединился к толстым…» [1, с. 12–13].
Исходная гоголевская синтагма «здесь, как и везде» задавала тональность распространенности и узнаваемости социального явления «толстых и тонких», потому вынесенный в название чеховского рассказа концепт инспирировал символический смысл, порождал ожидаемую тему. Еще не приступая к повествованию, посредством антитетичного бивалента «толстый ↔ тонкий» Чехов экспозиционно проблематизировал текст. Вслед за Гоголем образы толстого и тонкого оказывались архетипичными, как была архетипична и аксиология со-противопоставленных типов. В условиях демократически ориентированного общества конца ХIХ в. оценочность толстого неизбежно должна была быть со знаком «минус», тонкого — со знаком «плюс». Именно такой и была (в основном) диспозиция героев в первой редакции рассказа (1883), когда встретившиеся на вокзале старые гимназические друзья (в комической ситуации «неожиданного узнавания») оказывались начальником и подчиненным. В первой редакции образ толстого-начальника был создан Чеховым подчеркнуто отрицательным, на основе реализации устойчивой метафоры «надутый, как индюк». Приведенный фразеологизм (хотя и несколько трансформированный) становился итоговой характеристикой персонажа — «толстый, надувшись как индейский петух» [2, с. 439], обрушивался на тонкого. Финальный акцент был сделан в традиции риторических формул, идущих от Гоголя и связанных с «распеканием» подчиненных. Во второй редакции (1886) центр аксиологии смещался: на первый план выходил образ тонкого, героя приспособленца и чинопочитателя. В нарушение литературного канона критике подвергался «маленький человек», традиционно опекаемый отечественной реалистической прозой, в т.ч. Гоголем (напр., «Шинель»).
Хронотоп чеховского рассказа формируется указанием на то, что события происходят на вокзале Николаевской железной дороги. Фактически Чехов эксплуатирует традиционный гоголевский мотив дороги (мотив судьбы), но подвергает его «технологической» трансформации: признаком современности (второй половины ХIХ в.) становится не просто дорога, но железная дорога. Современные герои Чехова совершают свой жизненный путь не на почтовой тройке или на легкой рессорной бричке, а в вагоне поезда. И пересечением жизненных путей-дорог у Чехова оказывается железнодорожный вокзал. У Чехова вокзал — «вавилонское столпотворение», где могут столкнуться толстые и тонкие, высшие и низшие, старинные друзья и гимназические приятели, начальник и подчиненный. Ситуационная точка — фабульная встреча старых друзей, локализованная вокзалом — сворачивает сюжет до минимума и превращает его в «точечный». Чехов не уточняет, на какой станции происходит встреча героев, но называние Николаевской железной дороги, дороги между столичным Санкт-Петербургом и Москвой, обобщает (не)локализированный топос, придавая ему характер типичности, значимой «меж- столичности» и, следовательно, российской всеобщности.
Репрезентируя толстого, Чехов сообщает, что он «только что пообедал на вокзале…», и ремарка характерологична. Последующие портретные детали только усиливают впечатление от статусности героя. Соединение в чертах толстого яркости спелой вишни и белого цвета померанца ассоциативно формирует образ героя, довольного собой и обстоятельствами, пребывающего в состоянии блаженства и благодушия. Обратные эмоциональные арт-маркеры сопровождают образ тонкого. «Тонкий <…> был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей…» [2, с. 356]. Предикат навьючен и предметный ряд чемоданы, узлы, картонки оживляют образ нагруженной лошади или верблюда, в русле известного фразеологизма «навьючен как верблюд». Избранный художником тот же «внешний» признак запаха в случае с тонким сопровождается снижающими коннотациями: «пахло» не кофе, а кофейной гущей (фразеологизм «гадать на кофейной гуще» привносит еще более низкие ассоциации). Т.е. образы «двух приятелей» (очень по-гоголевски) исходно разведены и противопоставлены. Причем тонкость тонкого удвоена и утроена (упоминанием о жене, «худенькой женщине с длинным подбородком», и о сыне, «высоком гимназисте с прищуренным глазом»). Однако оценочные маркеры опрокинуты.
Обращаясь к анализу рассказа, как правило, литературоведы делают акцент на позиции тонкого и на идее служебного чинопочитания. И это отчасти справедливо. Однако еще в «Смерти чиновника» Чехов (почти незаметно для сюжета и литературной традиции) заставлял Червякова чихнуть на лысину не его начальника, но чиновника другого департамента, тем самым обнаружив беспочвенность терзаний служаки- экзекутора. В «Толстом и тонком» эта интенция еще больше утрирована: толстый не только не начальник тонкого (как было в первой редакции), а давний приятель еще с гимназических лет. После озвучивания чина толстого — «тайный советник» — эмоциональные модуляции тонкого замирают («окаменел»), человеческие чувства (радость, напр.) угасают, на передний план выходит чиновно-иерархический страх («съежился, сгорбился, сузился»). Причем «служебный» страх пронизывает не только самого тонкого, но всю его семью — «подбородок жены стал еще длиннее», гимназист сын «вытянулся во фрунт», даже неодушевленный скарб тонкого, его коробки и картонки «съежились» и «поморщились». Уже Гоголь в «Шинели» в образе Башмачкина, к которому относился с глубоким сочувствием и пронзительной жалостью, подчеркивал «врожденность» малости героя, акцентированную повторением имени отца в имени сына — Акакий Акакиевич. Чехов делает примерно то же, но иначе. Сын тонкого Нафанаил, который в начале рассказа в момент представления «школьному приятелю» отца «немного подумал и снял шапку», спустя несколько минут «немного подумал и спрятался за спину отца», теперь, узнав о высочайшем чине, не задумываясь, автоматически, почти интуитивно «застегнул все пуговки своего мундира» и «вытянулся во фрунт», а в минуту прощания так подобострастно «шаркнул ногой», что «уронил фуражку». У Гоголя — шинель, у Чехова — фуражка (чуть раньше в «Смерти чиновника» — вицмундир), существенная и значимая «мелочь». Фуражка Чехова становится, с одной стороны, знаком высокого эмоционального напряжения юного героя, с другой — сигналом готовности служить и прислуживать, синекдохой-символом, метонимическим замещением героя, вытеснением его «внутренним» чиновником (чином). Симптоматично, что герой еще молод, он не служит, но готовность «угождать и почитать (чин)» заложена в нем, как показывает Чехов, почти с молоком матери (или отца). Т.е. если страдания «маленького» человека Гоголя (во многом) были мотивированы низким социальным положением героя, то Чехов во второй редакции рассказа-сценки обнулял социологический ракурс, но обращался к глубинной природе человека.
Смена аксиологических акцентов в еще большей мере относится к образу толстого. Предшествующей литературной традицией «приговоренный» быть отрицательным типом, у Чехова толстый оказывается едва ли не положительным персонажем. Если в первой редакции рассказа Чехов действительно шел вслед за Гоголем, то во второй редакции его герой от начала до конца повествования сохранял человеческую суть — он первым радостно окликал давнего друга, он взывал отвлечься от чинопочитания, ему становилось «тошно» («стошнило») от немотивированного (само)уничижения тонкого. Чехов отказывался от контрастных маркеров «хорошо» ↔ «плохо», «плюс» ↔ «минус», «толстый» ↔ «тонкий». Вглядываясь в человека, Чехов видел темное и светлое, нравственное и безнравственное, природное и чиновное и в толстых, и в тонких. Гоголевский контраст уступил место чеховской диффузии, поляризацию и контраст сменила интерференция.
Эмблематичный архетип «толстый и тонкий» только на внешнем уровне кажется традиционно гоголевским, но в 1886 г. был уже по-настоящему чеховским. Продолжая, кажется, традицию классической литературы (гоголевскую, прежде всего), тем не менее Чехов смещает акценты, нарушает привычную аксиологию, трансформирует идейно- смысловую семантику. Его тонкий, в отличие от Башмачкина Гоголя, не заслуживает жалости и сострадания, но презрения, тогда как толстый возвышается и «очеловечивается». Социологический ракурс оказывается нивелированным.
Список литературы
1. Гоголь Н. В. Мертвые души // Гоголь Н. В. Собр. соч.: в 8 т. М.: «Правда», 1984. Т. 5. Мертвые души. 320 с.
2. Чехов А. П. Полное собр. соч. и писем: в 30 т. М.: Наука, 1974–1983. Т. 2. Рассказы. Юморески, 1883–1884 / Текст подгот. и примеч. сост. Л. М. Долотова, Л. Д. Опульская, А. П. Чудаков; Ред. тома А. С. Мясников. М.: Наука, 1975. 584 с.
