28 января 2017г.
Походная, военная и мирная жизнь казаков всегда была связана с лошадьми. Историк кубанского казачества О. Матвеев писал: «Огромная роль коня в казачьей культуре прослеживается в её глубинных пластах. Жизненный цикл казака, сопровождаемый ритуалами от пострижения до погребения, весь маркирован его продуцирующей и охранительной функцией» [10, c. 203]. Особую роль в жизни казака- воина играл боевой конь. Образ боевого коня – один из наиболее частотных образов кубанских казачьих песен военной тематики – является выразителем различных военных мотивов казачьего фольклора.
Целью данной статьи является наблюдение за экспликацией отдельных военных мотивов в образе коня. Было обследовано 530 текстов военных песен. Это песни черноморских и линейных казаков, а также кубанские народные песни гражданской войны и Великой Отечественной войны. Образ коня присутствует в 117 текстах.
В ситуации военного похода образ коня, наряду с образами казачьего оружия, выражает мотив несения службы. Количество эпитетов, характеризующих образ коня при этом, значительно меньше, чем при определении образа коня как необходимого атрибута казака-воина (15 эпитетов, а именно: вороной, гнедой, серый, казачий, боевой, весь убранный серебром, с черкесским бархатным седлом, с турецким бархатным седлом, с походным вьюком, лихой, жвавый, борзый, добрый, верный, неезженый): всего четыре – вороной, добрый, дужий, убранный серебром. Возможно, незначительное число эпитетов объясняется тем, что на службе на первый план выступает не любование внешним обликом коня, а уход за ним. Хотя иногда казак восхищается боевым конём и в ситуации похода. Как правило, более подробно описывается конь командира, как, например, в песне «Встанем, братцы, вкруговую…»:
Командир наш молодой, Неженатый, холостой. Под ним коник вороной,
Весь убранный серебром[4, c. 67, № 35].
Эпитет вороной, как и любой постоянный эпитет, выражающий нормативность, идеальность характеризуемого образа (Никитина) – в данном случае – образа боевого коня – образует смысловое единство с определяемым существительным коник, а дополняющий его распространённый эпитет убранный серебром обогащает, украшает внешний облик коня командира. Надо заметить, что в подобных примерах образ коня, эксплицируя мотив несения службы, не утрачивает и атрибутивной функции.
Иногда в силу своей частотности постоянный эпитет вороной может выступать в роли денотативного синонима существительного «конь», как в песне «Ой, на гори та жнецижнуть…»:
Посередыни пан хорунжий.
Пиднымконыченько, Пиднымвороненький Сыльнедужий[8, c. 53, № 28].
С. Е. Никитина отмечала, что эпитет в фольклоре может быть потенциальным синонимом определяемого существительного [12, c. 77]. В данном контексте эпитет вороненький замещает слово «конь» и сочетается с подвижным эпитетом дужий, дополняющим портрет коня.
Лексико-семантический контекст, изображающий образ коня в походе, на службе, как правило, включает образ человека или множества людей, имеющих отношение к денотату в качестве субъекта действия (казак, атаман, хорунжий, командир, казаки, казаченьки, братцы, мы, два героя, конница- будённица), собственно образ коня как объекта действия и глаголы лексико-семантической группы с общим значением «действия человека в отношении коня» (сидлав бы, расседлай, водылы, вэдэ, привертает, напувала, держать).
Заметим также, что в лексическом наполнении образа боевого коня в функциональном статусе объекта участвуют глаголы и другой лексико-семантической группы, обозначающей отношение человека к коню как атрибуту военной жизни: привыкай (к коню), не забыть (лошадей). Эти глаголы подчёркивают постоянство присутствия коня рядом с казаком на службе:
Забывай, казаки, отца, мать и жену,
Привыкай, казаки, к ружью, шашке, коню. («Полно вам, снежки, на талой земле лежать…») [3, c. 133, № 74]
Реже при экспликации мотива несения службы образ коня имеет функцию средства передвижения и
реализуется с помощью глаголов лексико-семантической группы со значением «движение человека на коне»: съезжала, прыйихав:
Конница-будённица да Коней напувала.
Коней напувала,
Со двора съезжала. («Заночуй, милочек, заночуй разочек…») [4, c. 285, № 145]
В качестве субъекта действия образ коня, реализующий мотив несения службы, изображается лишь дважды. Глагол «стоит (стоять)», который употребляется при этом, имеет сему «отсутствие движения»: Коники вороненьки под сёдлами стоять («Полно вам, снежочки …») [4, c. 65, № 33].
Итак, все лексемы, характеризующие образ коня при экспликации мотива несения службы, употреблены в прямом значении и чаще всего изображают коня как объект действия, так как уход за конём – обязательная составная часть службы казака.
Образ коня, эксплицирующий мотив сражения, присутствует в песнях линейных казаков и в песнях периода Великой Отечественной войны. Эпитеты, определяющие его, обозначают масть, цвет коня (серый, темногрудый), принадлежность (казачий) и выдающиеся качества коня, необходимые в сражении (резвый, ретивый, верный).
Чаще всего в ситуации сражения образ коня представлен в функциональном статусе средства передвижения. Все глаголы, включённые в данный лексико-семантический контекст, называют движение человека на коне: скакали, поскакали, прискакал, мчится, помчится, неслись, взвилася, ворвался, полетим, плыви.
Во многих контекстах образ коня, наряду с образом человека, представлен как самостоятельный субъект в ситуации сражения. Описывая бой, народная песня уделяет наибольшее внимание его динамике, движению коня в бою, поэтому глаголы, характеризующие этот образ, имеют категориальную сему движения с большой скоростью: поскакал, летает, несли, скатились– или ассоциативную: развевает (гриву). Это значение глаголов часто обогащается сравнениями. Вот как показана казачья кавалерийская атака в песне «Эй, сидлайте, хлопцы, конэй…»:
Полетим, кавалеристы,
Грозной лавой огневой[9, c. 15, № 21].
Утверждая значимость образа стремительной конной атаки в исторической картине мира кубанского казачества, О. В. Матвеев пишет: «Красота и мощь казачьей лавы способствовали воспеванию её в кубанских песнях» [10, c. 175]. Глагол «полетим», употреблённый в данном контексте в переносном значении, метафоризируясь, усиливает впечатление динамизма сражения. Существительное «лава» является военным термином и имеет прямое значение – «боевой порядок и способ тактических действий, применявшийся в казачьих войсках» [13, c. 158]. Но в данном контексте на прямое значение это существительного наслаивается переносное. Переносные значения, по мнению М. В. Никитина, «значительно зависят от контекста и уточняют свой смысл, вписываясь в логику его связей» [11, c. 202]. В контекстуальном окружении эпитетов грозная и огневая существительное лава приобретает значение своего омонима: «расплавленная минеральная масса, извергаемая вулканом» [13, c. 158] – и становится ярким сравнением лошадей и мчащихся на них всадников с вулканической лавой, ведь сравнение, по мнению Н.А.Илюхиной, «практически не имеет ограничений в экспликации основания сравнения» [6, c. 198].
Иногда кавалерийская атака сравнивается с лавиной, как в песне «Последний брат ушёл…»:
Машины, лошади, штыки, солдаты
Лавиной вьющейся скатилась вниз[9, c. 30, № 56].
Существительное лавина в творительном падеже чаще всего употребляется в значении наречия. Но в этом песенном контексте, благодаря форме творительного падежа сравнения, прямое значение существительного лавина («масса снега, низвергающаяся с гор с огромной разрушительной силой» [13, c. 158]) контаминируется с его переносным значением («неудержимо движущаяся масса людей, животных и т. д.»[13, c. 158]), что создаёт метафорически двуплановый образ боевой казачьей конницы.
В основе сравнения коней и кавалерии в ситуации боя с орлами, ветром, вихрем лежит перенос значения на основе общего наглядного признака – скорости:
Конь его ретивый
С седоком, как вихрь, летает… («Та й не орёл под облаками…») [4, c. 29, № 12]
Наши кони, как орлы,
Несли нас в погоню.(«Вознесенская станица») [3, c. 49, № 23]
Такие сравнения в народной поэзии весьма устойчивы и глубинны, поскольку, по свидетельству А. Н. Афанасьева, в славянской мифологии существует обратное сравнение ветров и бурь с лошадьми, а «сказочные кони наделяются крыльями, что роднит их с мифическими птицами» [1, c. 195]. Можно сказать, что здесь происходит «варьирование функционального соотношения ассоциатов …, когда сигнификат и денотат, связанные устойчивой ассоциацией, меняются ролями» [6, c. 240].
При экспликации мотива сражения образ коня в качестве объекта действия изображается реже, чем в качестве средства передвижения или субъекта. В данном лексико-семантическом контексте используется традиционная глагольная лексика, называющая действия казака в отношении коня: седлайте, садился, посадились, осадил, свернул. Исключение составляет один, нехарактерный для выражения действий казака глагол побросали в значении «оставили». Он встречается лишь однажды в тексте песни «Вознесенская станица»:
Не успели врага встретить, Как нас посмешали.
Мы и кони побросали,
Пушки охраняли[3, c. 49, № 23].
Казаки бросают своих коней лишь в крайне тяжёлой боевой ситуации, когда нужно сохранить орудия, стреляющие по врагу. Исключительность действия, называемого глаголом побросали, подчёркивает усилительная частица и, соответствующая по значению частице даже. Уникальность использования в лексическом воплощении образа коня глагола, имеющего сему «оставить», говорит о чрезвычайной важности коня для казака.
В небольшом ряде кубанских песен описывается ситуация, когда казак не по своей воле лишается коня. Потеря коня – это фактически потеря боеспособности, поэтому казак невесел, как, например, в песне
«Сунженец»:
Или ты коня лишился
В прошлом жарком ли бою, Или с братом распростился
В басурманском ты краю?[8, c. 343, № 5]
Параллельно построенные стихи предполагают синонимию соответствующих членов этих стихов, поэтому слова «конь» и «брат» становятся контекстными синонимами, и потеря коня приравнивается к потере брата. Песня «Гей, у мене бувконяка…» также повествует о потере оружия и боевого коня:
Гей, у мене бувконяка, Бувконяка-розбышака…
Гей, коня кутуркывбылы…[8, c. 29, № 9]
В другом варианте этой песни туркывкралы коня [4, c. 280, № 143]. Образ коня обладает здесь статусом объекта действия. Сравнение-приложение розбышака («сорвиголова»), означающее «лихой» и определяющее образ коня, подчёркивает тяжесть утраты. Казак, потерявший коня, уже не воин, о чём он горько жалеет, когда занимается мирным трудом. «Такие представления уходили своими корнями во времена рыцарской конницы», когда воином назывался не пехотинец, а только всадник – свидетельствует О. В. Матвеев [10, c. 203]. В поэтической реализации мотива потери коня ключевое слово-образ «конь» вырастает до символа. Говоря о природе символа, О. В. Кондрашова отмечает, что «символ как языковое, в основе своей, явление … создаётся соотнесением некоторой идеи (мыслительной категории) с образом предмета действительности, запечатлённым в слове (лингвистическая единица)» [7, c. 179]. С образом коня, отражённым в слове-образе «конь (коняка)», в данном случае соотносится идея воинской доблести казака.
Другой, более печальный вариант экспликации мотива потери коня (попытка, находясь в плену, обменять коня на свободу) представлен только в песнях черноморских казаков. При этом в контекстуальном наполнении образа коня присутствует глагол взять, употреблённый в повелительном наклонении или синонимичная глаголу частица на, имеющая значение «возьми». Так, в песне «Загулы орлы в гору летючы…» казак добровольно отдаёт коня врагу, так как плен ещё страшнее потери боевого друга и воинского статуса:
Ой, на тобигаман грошей И коныка вороного,
Та тильки не беры у нэволеньку Казака молодого[8, c. 380, № 1].
Как правило, отдавая врагу своего коня, казак всё равно остаётся обездоленным пленником. Песня
«Завзялысьляхы…» рассказывает о том, что, лишаясь и воли, и коня – символа казачьей доблести – казак лишается своего счастья – доли. Его печальную участь подчёркивает образ отданного врагам вороного коня с чёрной гривой:
Чорнэнькаягрывавсипэрси покрыла Коныку вороному,
Нэма мини доли, нэма мини воли Козакови молодому[2, c. 61, № 28].
Постоянный эпитет вороной (имеющий категориальную сему «чёрный») приобретает в этом поэтическом контексте эмоциональную сему печали, вливаясь в общий мотив плена.
Наиболее трагичный финал потери казаком коня – гибель самого казака. В песне «Выряжала маты
сына удорогу…» описывается, что враг хочет коня взяти, а казака зарубати[4, c. 103, № 56].
Итак, в фольклорно-поэтическом контексте казачьих песен мотив потери казаком своего боевого коня возвышает слово-образ конь до символа казачьей доблести. Без коня казак перестаёт быть воином и защитником родины, поэтому образ коня, как и образы холодного оружия, участвуя в экспликации мотива служения Родине, становится символом этого служения.
Подводя итог, можно сделать вывод, что образ боевого коня в кубанских казачьих песнях является выразителем различных военных мотивов, а слово-носитель образа имеет как прямую, так и метонимическую экспликацию. В функции средства передвижения или субъекта действия слово-образ участвует в воплощении мотива сражения. В функции объекта действия оно выражает мотив несения службы, мотив плена или развивается по пути символизации: являясь символом казачьей доблести, эксплицирует мотив служения Родине.
Список литературы
1. Афанасьев А. Н. Мифология Древней Руси. – М., 2005. – 608 с.
2. Бигдай А. Д. Песни кубанских казаков. Том I. Краснодар:Краснодарское книжное изд-во, 1992. 440 с.
3. Бигдай А. Д. Песни кубанских казаков. Том II. Краснодар: Советская Кубань, 1995. 512 с.
4. Захарченко В. Г.Народные песни Кубани. Вып. 1. Краснодар: Краснодарское книжное изд-во,1987. 320 с.
5. Захарченко В. Г.Народные песни Кубани. Вып. 2. Краснодар: Советская Кубань, 1997. 586 с.
6. Илюхина Н. А. Метафорический образ в семасиологической интерпретации. М.: Флинта, Наука, 2010. 320 с.
7. Кондрашова О. В. Семантика поэтического слова. Краснодар: Изд-во Кубанского ун-та, 1998. 279 с.
8. Концевич Г. М. Народные песни казаков. Краснодар: Эдви, 2001. 448 с.
9. Мартыненко Л. Б., Уварова И. В. Песни и частушки периода Великой Отечественной войны. Краснодар: Изд-во Кубанского ун-та, 2005. 210 с.
10. Матвеев О. В. Историческая картина мира кубанского казачества: особенности военно- сословных представлений (конец XVIII – начало XX вв.): дис. … докт. истор. наук. Краснодар, 2009. 630 с.
11.Никитин М. В. Курс лингвистической семантики. СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2007.819 с.
12.НикитинаС. Е. Устная народная культура и языковое сознание. – М.: Наука, 1993. 190 с.
13. Словарь русского языка: В 4-х т. / АН СССР, Ин-т рус. яз.; Под ред. А. П. Евгеньевой. Т. 2. М.: Русский язык, 1986. 736 с.
