28 января 2017г.
Цель работы – проанализировать приходские рассказы священника Александра Дьяченко «Новый год» и протоиерея Алексия Лисняка «В числе дураков», выявить в них специфические черты современной православной прозы, рассмотреть общее и различное в восприятии писателями особого времени – Нового года.
Следует отметить, что новогодние праздники многими православными писателями воспринимаются в достаточно сложном контексте. Именно в этот период обнаруживается кардинальное столкновение двух ментальных систем: секулярной и религиозной. В первом случае Новый год воспринимается как время отдыха, веселья, шумных компаний и обильных застолий. Во втором – первая неделя января совпадает с окончанием Рождественского поста, периодом, требующего от человека особого воздержания, молитвенного настроя, углубленного самоанализа. С этих позиций праздничная доминанта переносится на Рождество Христово, отмечаемое в России 7 января.
Обращаясь к текстам обоих произведений, можно отметить, что изображаемые в них события происходят 2 января, то есть на следующий за основным праздником день. По мысли А. Лисняка в этот день «…наступает «пора собирать камни». Это традиция. Для священника этот день не совсем праздничный…» [2, с. 205]. Грустная тональность повествователя связана с тем, что именно на этот период приходится большое количество отпеваний и похорон, а среди покойных часто попадаются молодые люди, ставшие жертвами безудержного новогоднего веселья.
Очевидно, что в обоих произведениях помимо общего временного пласта присутствует и единый сюжетный стержень, связанный с отпеванием покойного, что, безусловно, вписывается в традиции приходской прозы сегодняшнего дня.
Представляется необходимым более подробно остановиться на художественном своеобразии рассказа священника Александра Дьяченко Дьяченко «Новый год».
В начале произведения возникает мотив пути, осложненный мотивом сомнения: «Иду на отпевание усопшего, а сам думаю: «А туда ли я шагаю?..» Адрес записать не удосужился, понадеялся на память. Номера телефона тоже нет, а значит, подтвердить вызов никто не сможет, так что приходится полагаться только на интуицию» [1, с. 63]. Сочетание данных мотивов отражает важную мысль: человек в сегодняшнем мире уподобляется путнику, сбившемуся с дороги, утратившего систему ценностей и связь с традиционной культурой. К финалу произведения эта мысль станет наиболее очевидной.
Далее в тексте появляются элементы, свидетельствующие о том, что стихия праздника вытесняет и подавляет траурное начало, а тайна смерти воспринимается современным человеком как нечто второстепенное и обыденное. Об этом говорят следующие наблюдения повествователя:
- отсутствие признаков, характерных для приготовления к погребению (крышки гроба у входа в подъезд);
- веселые песни и смех за дверью;
- атмосфера веселого застолья внутри квартиры: «Смотрю, из кухни в коридор тянется длинный стол, за ним сидят человек пятнадцать, все выпившие и довольные» [1, с. 66].
В сознании рассказчика формируется определенная система «оправдательных» аргументов, с помощью которой он пытается подавить в себе состояние душевного диссонанса. Так, отсутствие крышки гроба у двери в дом (давняя традиция) объясняется им возможным страхом за ее сохранность. Здесьв текст произведения включается вставной эпизод, в котором говорится о похищении крышки гроба при аналогичной ситуации, что еще раз убеждает автора и читателя в некоем игровом, кощунственно-циничном подходе современного общества к смерти, умершему человеку и его родным. Данный эпизод усиливает идейно-содержательную сторону всего произведения.
Смех и застольное веселье хозяев квартиры также находит оправдание у рассказчика: причина видится ему в том, чтоон ошибся домом и своим неожиданным появлением может испугать собравшихся, отчасти испортить им праздник. В сознании повествователя возникает двойственное восприятие собственной личности и той роли, которую он выполняет в данный момент:«Спрашивать ни о чем не буду, а только поздравлю народ, словно я Дед Мороз, и скажу: «Простите, люди добрые, ошибся» [1, с. 65].Очевидно, что в данном контексте образ священника-повествователя приобретает амбивалентный характер (иерей, пришедший на отпевание / Дед Мороз, желающий поздравить людей).
При пересечении порога квартиры повествователь обнаруживает себя в особом пограничном пространстве, в котором жизнь и смерть, праздник и печаль оказываются тесно переплетенными. Условно это пространство можно разграничить на две части:
- кухня, в которой хозяева продолжают отмечать Новый год;
- комната, где лежит покойный.
В обоих случаях важное место занимает образ-символ стола. Автор вначале обращает внимание на накрытый праздничный стол, за которым сидят хозяева и их гости. Далее его внимание переключается на другой стол – временное место для пребывания усопшего. Иными словами, оба пространства с ключевым символическим центром (столом) раскрывают смысл глубинных противоречий современного человека, связанных с бегством от смерти, непринятием ее, стремлением «отпугнуть» в общем шуме праздничного веселья, постараться забыть о ее существовании.
О попытке создать подобную «шумовую завесу», призванную отгородить человека от смерти, в этнографических очерках писал протоиерей Александр Шантаев. Несмотря на ряд внешних различий, наблюдения обоих авторов следует признать похожими, т.к. они проходят в русле единого мотивационного вектора. Так, в этнографическом очерке А. Шантаева «Священник.Колдуньи. Смерть» указывается на ряд характерных особенностей поведения сельских женщин: «Пожилые бабки-прихожанки бодрятся друг перед другом, они пока еще полны забот и текущих дел – козы, огороды, соседки, внуки, новый вставной мост, который никак не «прижуется». Смерть отрицается, не допускается к порогу хлопотливой бравадой, и это своего рода игровая форма недопущения и отпугивания смерти деятельностью, многозаботливостью, несидением, нележанием, суетой» [3, с. 77].
Возвращаясь к особенностям хронотопа рассказа, следует признать наличие своеобразного перевернутого пространства, включенного в границы квартиры. Явный признак данного пространства – биполярность, отражающаяся системе координат: кухня (праздничный стол) / комната (траурный стол). При пересечении рассказчиком указанной границы происходит смена общего настроения: прежде веселые и счастливые родственники покойного «…как-то поскучнели все и замолчали. Веселье оборвалось, наступило тягостное молчание…» [1, с. 66]. При этом образ повествователя приобретает еще один оттенок: из Деда Мороза он превращается в злого персонажа детской сказки: «Я почувствовал себя тем крокодилом из стишка, который у детишек солнышко отобрал» [1, с. 66].
Кульминацией рассказа становится беседа священника с сыном умершего мужчины и своеобразное «изгнание» рассказчика. Молодой человек предлагает иерею денег со словами: «Батюшка, у меня к тебе просьба: ты уж сам что-нибудь придумай, только, пожалуйста, иди отсюда, не порти нам праздник!» [1, с. 67]. В данном случае показывается полное вытеснение траурного (реального) событийного ряда праздничным (иллюзорным), вызванным страхом человека перед смертью, стремлением «отпугнуть»ее шумным застольем попыткой избавиться от любых упоминаний о ней (священник в доме, обряд отпевания и т.д.).
В финале произведения изображается обратный путь повествователя-священника, что свидетельствует о присутствии в рассказе кольцевой композиции и доминирующей роли мотива пути, который может восприниматься не столько в прямом, сколько в сакрально-метафизическом значении. Это подтверждают и размышления повествователя о судьбе человека, его предназначении, а также о специфике взаимоотношений отцов и детейв современном мире. На данном этапе возникают следующие мотивы:
– преждевременного забвения («Жалко было умершего старика: еще не закопали, а уже забыли» [1, с. 68]);
– воспитания («…растил, одевал, учил детей и думал, что в этом состоит самое главное»[1, с. 68]);
– человек / вещь («Выбросят из дома, как старую ветошь, и забудут»[1, с. 68]);
– человек / едок («Человек, кем бы он ни был и чем бы ни занимался, всегда остается человеком, а едок, каких бы жизненных высот ни достиг, никогда и не поднимется выше уровня столешницы» [1, с. 68]).
Следует отметить, что размышления повествователя в финальной части рассказа в большей степени затрагивают проблему воспитания, взаимоотношения поколений, сохранения памяти об усопших близких. Эти вопросы трактуются сквозь призму христианского мировоззрения, что вполне соответствует духу православной художественной литературы и ее авторов-священнослужителей.
Близким по тематике, но в тоже время обладающим специфическими чертами следует признать рассказ А. Лисняка «В числе дураков», в котором речь также идет о печальных последствиях новогодних торжеств. Оба произведения сближает соединение праздничных и траурных реалий, которое представляется вполне обыденным и естественным: «Для священника этот день совсем не праздничный. Едем отпевать. Вот уже, кажется четвертого» [2, с. 205].
Рассказы А. Дьяченко и А. Лисняка сближает мотив пути. Оба повествования организованы с помощью событийной цепочки, включающей следующие элементы: путь к дому покойного – совершение обрядовых действий – возвращение. В обоих случаях образ-символ дороги определяет кольцевой характер композиции произведения, а также свидетельствует о временном переходе иерея-повествователя из привычного для него церковного пространства в секулярное и возвращении обратно. Тем самым подтверждаются размышления писателя и этнографа протоиерея Александра Шантаева о роли и сущности православного прихода: «Церковный приход по своей оси представляет участие верных в совершении главнейшего и первейшего христианского Таинства – Евхаристии, а всеми прочими сторонами и гранями распахнут в актуальную действительность, открыт всему фронту истории и народной культуры» [3, с. 11].
Рассказ А. Лисняка «В числе дураков» характеризует особая организация художественного пространства, в котором границамежду трауром и весельем практически отсутствует. Если в произведении А. Дьяченко возникает условная граница (кухня/комната), то в данном рассказе все действие организовано в едином абсурдно-амбивалентном локусе: «Тесный гроб устроен как раз под елкой. Над лицом покойника висит синяя стеклянная сосулька, рядом с ней болтается зайчик, выше – Дедушка мороз с большим счастливым мешком» [2, с. 206]. В текст неожиданно вторгаются мотивы детской радости, ожидания чуда, подарков, хорошо знакомое ребенку в преддверии праздника. Следует признать, что детская тема возникает здесь неслучайно: покойный молодой человек – вчерашний ребенок, поспешивший стать взрослым и нелепо погибший в пьяной драке после новогоднего застолья.
На определенном этапе изображение похоронного обряда приобретает черты абсурда и передается повествователем с чувством горькой иронии «Какой-то остряк засветил гирлянды (…). Обхожу с кадилом скорбный новогодний подарок. Запах ели и мандаринов мешается с ароматом дорогого архиерейского ладана…» [2, с. 206].
Одним из главных вопросов, отраженных в рассказе А. Лисняка «В числе дураков», становится восприятие человеком времени: в сознании нашего современника возникает противоречие между светской традицией встречи Нового года и празднованием Рождества, которому предшествует время поста. Ожидание Рождества в рассказе воспринимается как время особой внутренней сосредоточенности, тишины, умиротворения, что передается рассказчиком через восприятие мира природы: «Вдоль обочины в белых кружевах березы. Сверкают на солнце, есенинские. Ночью нападал рыхлый воздушный снежок, с утра слегка подморозило. Окрестная белизна искрится» [2, с. 208]. Центром этого тихого и торжественного предпраздничного мира становится церковное здание: «Над широким заснеженным полем плывет на солнце наш белый красавец храм. Лебедь!» [2, с. 208].
Очевидно, что в финале произведения ощущение боли и абсурда сменяется ожиданием настоящего праздника, где на первый план выходит духовная составляющая, не исключающая и внешних атрибутов торжества (колядки, праздничное застолье), а единство сакрального и земного начал в контексте Рождества воспринимается автором в гармоничном ключе.
Очевидно, что оба произведения имеют как близкие, так и сугубо индивидуальные черты. Если в рассказе А. Дьяченко «новогодняя трагедия» секулярного человека воспринимается с точки зрения конфликта поколений, а на первый план выходит тема воспитания в широком социально-нравственном контексте, то у А. Лисняка доминирует проблема столкновения традиций, отраженная в противоречиях светского и церковного календарей. По мнению автора, современный человек живет в сложную эпоху размывания национально-культурных ценностей, где теряется в разнообразных, а порой и противоречащих друг другу явлениях окружающей действительности, что порой оборачивается для него настоящей трагедией.
Список литературы
1. Дьяченко А., священник. Плачущий ангел: Рассказы и очерки. – М.: Никея, 2010. – 256 с.
2. Лисняк А., протоиерей. «Сашина философия» и другие рассказы. – М.: Изд-во Сретенского монастыря», 2014. – 288 с.
3. ШантаевА., иерей. Священник. Колдуньи. Смерть. Этнографические очерки сельского прихода. – М.: Благо, 2004.
