25 февраля 2017г.
С середины восьмидесятых годов у А.П. Чехова появляются новые интонации в юмористических произведениях. Складывается оригинальная форма чеховского лирического рассказа. Это был существенный шаг в его творческом развитии, ознаменованный созданием таких произведений, как «Горе», «Тоска», «Мечты», «Счастье» и других. Автор стремится показать подлинные духовные ценности, таящиеся в глубине души обездоленного, подавленного нуждой темного человека, выявить его подлинно человеческие чувства и переживания, мечты о счастье, рисует сложные, противоречивые характеры, незаметные постороннему глазу, скрытые в повседневности драмы [3; 15].
На этом пути важным рубежом явилась повесть «Степь», в полной мере выявившая все возможности, которые таила найденная Чеховым форма лирического рассказа. Исследователи неоднократно отмечали явную соотнесенность повести Чехова с поэмой Гоголя «Мертвые души». Таково уже начало в «Степи», где речь идет о бричке, в которой Егорушка и его спутники отправились в путешествие, весьма напоминающие начало повествования о похождениях Чичикова. Отталкиваясь от прозы будничных событий, герой, а с ним вместе и повествователь начинают вспоминать пережитое, рассуждать о Родине и народе. Размышления и рассуждения эти сразу же приобретают возвышенный характер, так что каждое такое лирическое отступление становится своеобразным стихотворением в прозе. У Чехова оно подчеркнуто лирическое, у Гоголя больше патетическое.
В чеховской «Степи» все ясно, зримо одухотворенно и пропущено через «душу живу» и лишь в виде исключения можно встретить небольшие описания, выраженные в ироническом или нейтрально-объективном плане. Если появится солнечный луч, то об этой полосе света говорится, что она, «...подкравшись сзади, шмыгнула через бричку и лошадей, понеслась навстречу другим полосам», а там уже и «вся широкая степь сбросила с себя утреннюю полутень, улыбнулась и засверкала росой»[5; 425]. Исполненная молодости и жажды жизни, но подавленная чуждой ей мертвящей стихией, степь пытается обрести свободу. Так, например, набежавший ветер, показавшееся облако, забрезжившая надежда на освежающий дождь - все это вырастает в картину титанической борьбы и поражения степи.
Творческое соперничество А.П. Чехова со своим великим предшественником Н.В. Гоголем продолжается на всем протяжении повести. Вспомним отрывки из потрясающих по силе ночных пейзажей двух великих художников.
«Сияние месяца там и там: будто белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам; косяками пересекают их черные, как уголь, тени; подобно сверкающему металлу, блистают вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души - все спит. Один - одинешенек, разве где-нибудь в окошке брезжит огонек; мещанин ли городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке - что до них? А ночь? небесные силы! Какая ночь совершается в вышине! А воздух, а небо, далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей, так необъятно, звучно и ясно раскинувшиеся!...»[2; 56]. «Едва зайдет солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, все прощено, и степь легко вздыхает широкою грудью...
А когда восходит луна, ночь становится бледной и темной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен, свеж и тепел, всюду хорошо видно и даже можно различить у дороги отдельные стебли бурьяна... А взглянешь на бледно - зеленое, усыпанное звездами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и поймешь, почему теплый воздух недвижим, почему природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять хоть одно мгновение жизни...»[5; 465].
Отмеченные выше противоречия рисуются Чеховым не только в аллегорическом лирическом плане. Поэтически обобщенный рассказ о драматической судьбе степи - Родины вырастает и из повествования о человеческих судьбах. Единство этих двух планов особенно отчетливо проявляется в описании песни, которую слышит Егорушка. «Песню поет женщина, видимо, мать рахитичного мальчика Тита, с которым столкнулся Егорушка. Но ему эта песня кажется песней иссушенной зноем степной травы. Егорушке слышится, что «в своей песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренно убеждала кого-то, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она уверяла, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и была бы красивой, если бы не зной и не засуха..,»[5; 446].
Тема песни получает развитие и в судьбах мужиков-возчиков, с которыми Егорушка знакомится в пути. Всех их, столь непохожих друг на друга, объединяет тяжелая, незадачливая жизнь. Противоречия русской жизни, раскрываемые Чеховым в повести «Степь», этим не ограничиваются. Над жизнью людей, как и над степью, тоже нависла мертвящая сила. Она налагает на человека, подпавшего под ее власть, печать деловой сухости. Выражение это не сходит с лица Кузьмичова, тем же клеймом деловой сухости и делового фанатизма отмечен и неуловимый, всем нужный, вечно, как коршун, кружащий по степи Варламов.
Чем глубже вникаем мы в сущность романа поэмы Гоголя и повести Чехова, тем больше улавливаем общих черт. Возникает вопрос: если это так, то почему нельзя и повесть «Степь» назвать поэмой. Сам писатель ни словом не обмолвился на эту тему. Трудно сказать, думал он или нет о том, что создает свою, чеховскую поэму (повесть - поэму). Несомненно, однако, - к этому заключению ведут все приведенные выше данные, - он явно стремился создать свой вариант гоголевского романа-поэмы.
Есть немало оснований предполагать, что Чехов писал «Степь» как свою, чеховскую, поэму, откровенно соотнесенную с «Мертвыми душами». Несомненно, можно считать, что Чехов продемонстрировал новое художественное решение творческой задачи, весьма сходной с той, которую ставил перед собой Гоголь, работая над «Мертвыми душами».
Непреходящее значение открытых Чеховым возможностей реалистического метода состоит в создании беспрецедентной по своей выразительности художественной формы. Формы не только лаконичной, но и обладающей огромной смысловой, содержательной емкостью. Только в рамках этой глубоко новаторской художественной системы могли создаваться небольшие рассказы. Правомерным оказывается и сравнение повести «Степь» с гоголевским романом-поэмой.
Вглядываясь внимательнее в лирические отступления в «Мертвых душах» и в повести «Степь», можно обнаружить и различия, притом настолько существенные, что чеховские отступления можно расценивать как своеобразную антитезу гоголевски 23
В отличие от Гоголя, у Чехова нет проблемы выбора между повседневным, прозаическим и высоким. Все это нерасторжимо в «Степи». Поэтому в кульминации лирического отступления столь органично слиты в едином стилистическом ключе и мысли о торжестве красоты, и тоска по лучшей доле, по счастью, и чувство одиночества. Такова степь, такова жизнь. Такой она и должна быть воспета.
Чехов, зорко вглядываясь в жизнь, вдумываясь в логику исторического развития России, творчески развивал критическое начало реалистического художественного метода Гоголя.
А.П. Чехов сумел глубоко, в полном соответствии с логикой истории нарисовать заключительный этап бытия гоголевских существователей, тогда еще - в гоголевские времена - чувствовавших твердую почву под ногами, но уже тронутых тлением, что и уловил великий художник - автор «Мертвых душ».
Вместе с тем, Чехов, как никто до него, реализовал потенциальные возможности не прямого образного воплощения положительного идеала, а косвенного, путем выявления противоречия господствующего строя общественных отношений гуманистическим началам. Писатель сумел также разработать такую поэтическую систему, которая оказалась в полном соответствии с его гуманистическими идеалами, что и сделало его произведения столь доходчивыми, близкими и понятными всякому человеку, не утратившему человечность.
Список литературы
1. Виноградов, В.В. Поэтика русской литературы / В.В. Виноградов. - М.: Наука, 1976. С. 511.
2. Гоголь, Н.В. Мертвые души / Н.В. Гоголь. – М.: Просвещение, 1990. С. 305.
3. Ковалева, Т.Н Художественное время -пространство романа И.А. Бунина « Жизнь Арсеньева »:автореф. дисс. канд. филол. наук - Ставрополь, 2004. С. 22.
4. Одинцов, В.В. «Степь»: новаторство стиля // Русская речь. 1980. - №1. - С. 16–23.
5. Чехов, А.П. Собрание сочинений: в 12 т. / А.П. Чехов. - М.: Правда, 1970. Т. 11. С. 528.
