13 марта 2016г.
При рассмотрении произведения, принадлежащего к жанру автобиографии, можно затронуть множество проблем. Представляется, что для выявления специфики автобиографии как жанра ключевым моментом является рассмотрение группы вопросов, связанных с проблемой автора.
В произведениях других жанров автор может представлять события с точек зрения различных героев; в автобиографии предполагается только одна точка зрения – точка зрения героя автобиографии (он же автор), который в этом жанре по определению находится в центре внимания, в то время как в других жанрах автор и герой заведомо не тождественны, находятся (если использовать терминологию М.М. Бахтина) в разных ценностных контекстах. Однако точка зрения автора, ведущего повествование, в различные моменты может не совпадать с точкой зрения автора-героя, того, кто участвует в событиях, описанных в автобиографии. Точка зрения, представленная в автобиографии, является двойной: совмещается точка зрения описываемого лица (персонажа) и описывающего лица (автора-рассказчика). Повествуя сам о себе, в автобиографии автор как бы раздваивается – то есть с одной стороны, утверждает себя как автор через написание текста, с другой стороны, то его воплощение, о котором мы читаем, автором не является – как по причине временной или пространственной отдалѐнности или по причине изменений, произошедших в личности писателя, так и по более глубоким причинам, вытекающим из самой сути художественного творчества. М.М. Бахтин писал в работе «Автор и герой в эстетической деятельности»: «Совпадение героя и автора есть contradictio in adjecto, автор есть момент художественного целого и как таковой не может совпадать в этом целом с героем, другим моментом его. Персональное совпадение «в жизни» лица, о котором говорится, с лицом, которое говорит, не упраздняет различия этих моментов внутри художественного целого» [Бахтин: 171-172]. Двойная точка зрения, носителем которой является автор, совмещающий два плана видения, является одной из жанровых примет автобиографии и природным свойством акта воспоминания. Кроме того, при воспроизведении других точек зрения они отчѐтливо пропущены через авторское восприятие.
Удобным аналитическим инструментом для обнаружения и описания слоѐв восприятия, существующих в автобиографическом произведении, является методика анализа «точки зрения», разработанная Б.А. Успенским в работе «Поэтика композиции». Концепция учѐного позволяет проанализировать различные планы восприятия изображаемого мира героем автобиографии и представления его автором. В качестве примера сложного наслоения и перехода точек зрения разберѐм эпизод из конца третьей главы «Других берегов».
В эпизоде можно выделить несколько смен точек зрения в пространственно-временном и психологическом плане. Абзац начинается с фразы, подчѐркивающей акт воспоминания, совершаемый автором-повествователем в момент создания произведения, и сразу после этого нам предлагается другая пространственно-временная точка отсчѐта – детская начала века, и видение восьмилетнего мальчика, наблюдающего за своим дядей, который, в свою очередь, на мгновение переносится в прошлое и чьѐ восприятие является главным элементом этой фазы воспоминания: «А вот ещѐ помню. Мне лет восемь. Василий Иванович поднимает с кушетки в нашей классной книжку из серии Bibliotheque Rose. Вдруг, блаженно застонав, он находит в ней любимое им в детстве место» [Набоков: 187]. После этого временной план резко меняется, мы переносимся в период, оставшийся за пределами автобиографии, и от точки зрения автора, через пропущенную сквозь его восприятие перспективу M-me de Segur, переходим на более общую стадию, соединяющую все три представленные точки зрения: «…и через сорок лет я совершенно так же застонал, когда в чужой детской случайно набрѐл на ту же книжку о мальчиках и девочках, которые сто лет тому назад жили во Франции тою стилизованной vie de chateau, на которую M-me de Segur, nee Rastopchine, добросовестно перекладывала своѐ детство в России, – почему и налаживалась, несмотря на вульгарную сентиментальность всех этих «Les Malheurs de Sophie», «Les Petit Filles Modeles», «Les Vacances», тонкая связь с русским усадебным бытом» [Набоков: 187].
Это постепенное развѐртывание и перетекание планов восприятия имеет спиральную структуру, являющуюся одним из лейтмотивов и структурным принципом набоковской автобиографии, и отражается в синтаксическом строении предложения: тезисом служит воспоминание дяди; антитезисом, отделѐнным точкой с запятой – похожее переживание автора сорок лет спустя и подготавливающее синтез истолкование книги, вызвавшей эти эмоции; синтезом, данным через тире – обобщение и объяснение общих для двух поколений чувств. Это объяснение углубляется и уточняется в следующей фразе, и из пространства и времени, принадлежащих автору-повествователю, мы снова возвращаемся к точке зрения восьмилетнего героя повествования: «Но моѐ положение сложнее дядиного, ибо когда читаю опять… всю эту чепуху, я не только переживаю щемящее упоение, которое переживал дядя, но ещѐ ложится на душу моѐ воспоминание о том, как он это переживал. Вижу нашу деревенскую классную, бирюзовые розы обоев, угол изразцовой печки, отворѐнное окно: оно отражается вместе с частью наружной водосточной трубы в овальном зеркале над канапе, где сидит дядя Вася, чуть ли не рыдая над растрѐпанной розовой книжкой» [Набоков: 187].
Приведѐнная цитата представляет собой первый виток очередной спирали повествования. Антитезисом к ней служит прорыв из мира повествователя, во время которого снова ненадолго меняется пространственно- временная перспектива, и всѐ разрешается в вечном настоящем, поглощающем и разрешающем все точки зрения и пространственно-временные векторы эпизода: «Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению с нею паркерово перо в моей руке, и самая рука с глянцем на уже веснушчатой коже, кажутся мне довольно аляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днѐм. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Всѐ так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрѐт» [Набоков: 187-188].
Думается, что можно сделать предположение о двухуровневой структуре образа автора в автобиографии: первый уровень, непосредственно запечатлѐнный в тексте – автор-герой, принадлежащий к повествуемому миру; второй – автор-повествователь, тот, кто создаѐт воспринимаемый нами повествуемый мир. Два эти уровня во многом пересекаются и накладываются друг на друга, но не совпадают. Гипотезу о двойственной природе образа автора выдвинул М.М. Бахтин в работе «Проблема текста»: «Так называемый «образ автора» – это, правда, образ особого типа, отличный от других образов произведения, но это образ, а он имеет своего автора, создавшего его. Образ рассказчика в рассказе от «я», образ героя автобиографических произведений (автобиографии, исповеди, дневника, мемуаров и др.), автобиографический герой, лирический герой и т.п. Все они измеряются и определяются своим отношением к автору-человеку (как особому предмету изображения), но все они – изображѐнные образы, имеющие своего автора, носителя чисто изображающего начала» [Бахтин: 306-307]. Представляется, что «образ героя автобиографических произведений» в статье Бахтина соответствует тому уровню образа автора, который принадлежит миру повествования; «носитель чисто изображающего начала» отображается в тексте как образ автора-повествователя; «автор-человек» как «особый предмет изображения» – это реально-биографический автор как «прототип» автора-героя, не равный автору-повествователю, хотя читательское осознание наличия реально-биографического автора лежит в основе восприятия и образа автора- героя, и образа автора-повествователя. Набоков иронически обыгрывает эту жанровую условность: «Заодно воскресает образ моей детской кровати, с подъѐмными сетками из пушистого шнура по бокам, чтобы автор не выпал» [Набоков: 149]. Читатель понимает, что речь идѐт о ребѐнке, которому ещѐ предстоит вырасти и стать автором, но открытое называние этого ребѐнка автором заставляет его осознать, что фоном для автобиографии служит именно фигура взрослого автора-повествователя, который подшучивает над читателями, доводя эту инерцию восприятия до логического предела.
Пользуясь терминологией М.М. Бахтина, можно сказать, что тот, о ком мы читаем, не обладает избытком художественного видения, необходимым для того, чтобы написать о себе, но таким избытком располагает тот, кто ведѐт повествование о своем прошлом из другой точки времени и пространства, и этот избыток является критерием, который позволяет разделить их. Автор находится как бы сразу в двух мирах – мире повествования, где он выступает как герой автобиографии, и мире повествователя, который заключает в себе повествуемый мир. В «Других берегах» этот «избыток художественного видения» постоянно вторгается в повествуемый мир. Примером может служить уже проанализированный отрывок, где ценность воспоминанию придаѐт позднейший факт утраты этого мира, и множество других более или менее открытых прорывов ткани повествования.
Со структурными особенностями образа автора связана специфика пространственно-временного строения автобиографии. С одной стороны, автор-герой автобиографии существует внутри того хронотопа, где находятся его персонажи, причѐм в этом мире и пространство, и время отдалены от того пространства и времени, где «сейчас», то есть в момент создания повествования, находится автор-повествователь. Это «сейчас» написания текста порождает его собственный авторский хронотоп, соположенный с реально-биографическим автором во времени и пространстве и родственный читательскому хронотопу по признаку нахождения вне текста, но на самом деле также являющийся частью мира произведения: этот хронотоп выполняет функцию пространственно- временной композиционной рамки, необходимой для восприятия текста автобиографии, в котором важнейшим организующим моментом является образ автора. В «Других берегах» постоянно встречаются намѐки и прямые указания на местонахождение автора во время создания автобиографии: «в горах Америки моей», «домой – за спасительный океан», «сейчас, в 1953-ем году, в Орегоне, где пишу это» – но не сами по себе, а в моменты, когда особенно живо ощущается эффект присутствия в повествуемом мире, в России. В связи с пребыванием в Европе таких пространственно-временных мостов не наблюдается, они напрямую соединяют утерянную Россию и настоящее местонахождение автора. Один из наиболее интересных примеров по конструкции представляет собой как бы перевѐрнутую спираль, точкой отсчѐта которой являются пространственно-временные координаты повествователя: «Летние сумерки («сумерки» – какой это томный сиреневый звук!). Время действия: тающая точка посреди первого десятилетия нашего века. Место: пятьдесят девятый градус северной широты, считая от экватора и сотый восточной долготы, считая от кончика моего пера. Июньскому дню требовалась вечность для угасания: небо, высокие цветы, неподвижные воды – всѐ это как-то повисало в бесконечном замирании вечера, которое не разрешалось, а продлевалось ещѐ и ещѐ грустным мычанием коровы на далѐком лугу или грустнейшим криком птицы за речным низовьем, с широкого туманного мохового болота, столь недосягаемого, что ещѐ дети Рукавишниковы прозвали его: Америка» [Набоков: 190]. Второй виток, уходящий вглубь прошлого – июньские сумерки в Петербургской губернии; завершающий виток, уходящий ещѐ глубже и в то же время служащий как бы зеркальным отражением «начавшегося синтеза», как называет Набоков «те четырнадцать лет, которые провѐл уже на новой родине», или его уменьшенным изображением, увиденным с обратного конца телескопа – мнимо-пророческое название болота, не имеющее никакого отношения к реальной Америке, где находится мемуарист, но звучащее как бы обратным эхом в свете позднейшего знания.
Ещѐ одна принципиально важная характеристика автобиографии вытекает из проведѐнного выше разделения образов автора-героя и автора-повествователя и различных степеней их доступа к завершающему авторскому контексту. Вычленение нескольких уровней в какой-либо структуре даѐт возможность говорить о диалогических отношениях между ними. Следовательно, представляется возможным подход к жанру автобиографии как к диалогу различных пластов авторского контекста, в связи с чем их взаимодействие в тексте автобиографии может рассматриваться как история становления авторского ценностного контекста, отражающая на стилистическом уровне историю становления личности.
Список литературы
1. Бахтин, М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук / М.М. Бахтин. – СПб.: Азбука, 2000.
2. Набоков, В.В. Русский период. Собр. соч.: в 5 т. / В.В. Набоков. – СПб.: Симпозиум, 2000. – Т. 5.
