19 марта 2016г.
Дискурс – в любом его понимании – немыслим вне знаковой (и прежде всего языковой) формы существования в дискурсивной практике, т.е. вне коммуникации в тех или иных рамках социума. Как пишет Григорий Тульчинский, «развитие нормативной политологии, прошедшее традиционный путь любого научного знания (от простой фиксации и описания предмета ко все более глубокой рефлексии метода, а затем − самого политического дискурса и философских оснований), привело к пониманию роли и значения лингвистического анализа и философии, обнаружив зависимость политической реальности от дискурсивных практик, методов классификации, герменевтики понимания и так далее (выделено нами. – Д. С.)» (4, с. 6). Словосочетание «дискурсивный акт» – явный аналог понятия «коммуникативный акт», а следовательно, у дискурса должен быть субъект (творец или пользователь и распространитель дискурса), объект (адресат «дискурсивного давления») и содержание (концепт дискурса).
В этой связи нельзя обойти молчанием разрабатываемые О.Л. Михалёвой понятия «дискурс субъекта» и «дискурс объекта». Под первым понимается «выбор языковых средств, подчиняющийся мироощущению говорящего», «способ продуцирования речи», делающий «уникальным генерируемый текст» (1, с. 2), под вторым – «некие правила речевого взаимодействия, локализованного в определённых социокультурных условиях» (1, с. 4). И эти определения, и авторский анализ дискурсов отдельных российских политиков заставляет думать, что дискурс субъекта – это индивидуальное, личностное варьирование в рамках дискурса объекта (например, политического дискурса), а само соотношение понятий оказывается «инкарнацией» дихотомии «язык – речь» или, точнее, «код – текст».
В нашем случае структурно «зеркальные» термины субъект дискурса и объект дискурса мыслятся обобщённо, как обязательные, онтологически обусловленные стороны дискурсивной практики и соотносятся с таким коммуникативным качеством дискурса, которое обозначено Е.С. Кубряковой как его интеракциональность, соединяющая адресатность – сторону получателя – и интенциональность – сторону отправителя (1, с. 528). Подобно коммуникативной ситуации, «дискурсивная обстановка» имеет темпоральную и локальную ориентацию. Для авторов журнала «Неприкосновенный запас»: социологов, историков, культурологов – предметом обсуждения является не дискурс вообще (статьи, связанные с разработкой этого понятия Фуко и Хабермасом, немногочисленны), а конкретные дискурсы, соотносимые с разными «альтернативными мирами». Рассмотрев в первом очерке парадигматику слова дискурс и его глагольную (предикатную) синтагматику как вербальное воплощение онтологических свойств дискурса, мы предположили, что конкретизация когнитивно- коммуникативных характеристик дискурса, порождённых различными дискурсивными практиками, эксплицированы в именной атрибутивной синтагматике.
Конкорданс лексемы дискурс, как полученный самостоятельно, так и использующий базу НКРЯ (всего более 1200 контекстов), включает не менее 300 различных по лексическому составу именных словосочетаний со словом дискурс. Многие из них, соответствующие основному концептуальному направлению журнала (политический д., советский д., постсоветский д., либеральный д., публичный д., исторический д., интеллигентский д. и др.), повторяются многократно у разных авторов как в простых, так и в сложных синтагмах. Ср.: постсоветский дискурс, популярные постсоветские дискурсы, постсоветский политический дискурс последнего десятилетия. Однако возможно многократное воспроизведение номинаций более частного характера в соответствии с темой конкретной статьи: так, номинативная синтагма дискурс о нации 14 раз использована в статье Кевина М. Ф. Платта «Ностальгия и инновация: темпоральность модернизирующейся нации» (2010-6); составной термин ИТР-дискурс зафиксирован 22 раза, но только в статье Марка Липовецкого «Траектории ИТР- дискурса» (2010-6). Например: Более того, относительно либеральная атмосфера, гарантированная учёным, работавшим на ВПК, позволила ИТР-дискурсу занять место флагмана либеральной модернизации (предикатная синтагма конкретизирует семантический признак «со-бытие дискурсов»).
С точки зрения структуры именные синтагмы представляют богатый набор конструкций в полном соответствии с нормами синтаксиса словосочетаний.
Во-первых, они могут быть простыми атрибутивными двучленными (при возможной синонимии типа дискурс власти // властный дискурс, кремлёвский дискурс // дискурс Кремля, национальный дискурс // дискурс о нации:
◆ модели П + С, которые количественно и качественно преобладают (экономический д., российский д., кремлёвский д., неолиберальный д., олимпийский д., гетеронормативный д., доминирующий д., изощрённый д., властный д., интеллектуальный д, модернизационный д., исторический д. и др.), например: Так, в 1986 году национальный дискурс нанёс неожиданный ответный удар. Самое удивительное, что он сумел сделать это, не выходя за рамки антивоенного дискурса (Никита Брагинский // 2011-4);
◆ генетивные (д. Медведева, д. политолога, д. свободы, д. антиистории, д. героизации, д. безумия, д. власти, д. интеллектуала, д. модернизации, д. истории и др.), например: Понятно, почему именно дискурс партизанства первым подвергся нападкам идейных “белорусов-литвинов” в конце 1980-х годов: их отталкивала просоветскость этой чести и привлекала идея горделивых воинов, захватывающих новые земли (Юлия Чернявская // 2011-4);
◆ предложные (д. о войне, д. о нации, д. о дискурсах и др.), например: Вероятно, авторы попросту не имели других свидетельств, писем “не героев”, так как отбор и хранение материалов в музее производился исходя из концепции памяти, разработанной советскими идеологами, когда дискурс о войне был предельно героизирован (Татьяна Воронина // 2011-3).
Во-вторых, широко представлены сложные многочленные атрибутивные словосочетания разнообразной структуры, которые являются результатом распространения простых синтагм:
◆ с несколькими определениями-прилагательными (советский межнациональный д.; официальный советский д.; последовательный, завершенный националистический д.; цивилизационный «западнический» политический д.; извращённый морально-политический сталинский д. и др.), например: Ведь в советском официальном дискурсе вόйны делились на две, чётко разделённые между собой группы: несправедливые захватнические и справедливые освободительные (Никита Брагинский // 2011-4);
◆ включающие прилагательное и генетив (православный д. антиистории; официальный д. исторической политики; расистские д. колониализма; философский д. модерна; интеллигентский д. «правдолюбия», «правды»; д. суверенной власти; д. внешнего врага; д. российской исторической политики; моральная тупиковость доминирующих политических д-ов и др.), например: “Дискурс крестьянского бунта возник в мире слухов, где отношение к политике государства и поведению его агентов символизировалось понятиями апокалипсиса и крепостного права” (с. 20) (Рецензии // 2010-5);
◆ включающие прилагательное/ые и предложную словоформу (русский д. о модернизирующейся нации; официальный ведомственный д. о мигрантах; ультрагероизированный д. о войне; советский д. о мире; советский д. о борьбе за мир; постсоветский политический д. в Латвии и др.), например: Дети – потенциальные невинные жертвы преступных военных фантазий, захвативших мир взрослых, – были одним из центральных мотивов советского дискурса о мире (Никита Брагинский // 2011-4). Ср. там же: дискурс о борьбе за мир.
В ряде случает именная синтагма представляет собой достаточно длинную цепочку простых синтагм: дореволюционные тюркистские дискурсы Российской и Османской империй; критические по отношению к государственной власти дискурсы; д. о Петербурге как криминальной столице России; научный и популярный д. относительно украинского языкового корпуса; д. обвинения советских матерей в «дефиците выражения любви»; форма доминирования мужского д. как д. насилия; д. по поводу военного конфликта 2008 года с Грузией и др. Например: Одновременно с этим пародийно реактуализируются и разоблачаются дискурсы “долготерпения” и “самопожертвования” героического русского народа, тянущиеся через советский период в глубины российской истории (Анна Зайцева // 2010-4); Мне кажется, в этой на первый взгляд незначительной детали архетипически проявляются глубинные противоречия между не полностью ещё отброшенным национальным дискурсом и не полностью ещё принятым дискурсом об интернациональном единении рабочих масс в борьбе против угнетателей и империалистов (Никита Брагинский // 2011-4).
С точки зрения содержания, зависимый компонент синтагмы может обозначать:
а) субъект дискурса (д. Медведева, д. Опенгеймера, олимпийский д. Владимира Путина, унификаторский д. Кремля, профессиональный д., д. университетского профессора, «академический» д., медийный д., современный церковный д., спортивный д., философский д., исторический д., официальный д., правозащитный д., криминальный д. и т.п.), например: В этом контексте я хотела бы остановиться на распространении дискурса популярной психологии и психотерапии в постсоветской части мира как политической технологии производства индивидов нового типа (Анна Шадрина // 2014-6); Но самые серьёзные покушения на кремлёвский олимпийский дискурс производятся изнутри (Андрей Макарычев 2013-2);
б) содержание (концепт) дискурса (националистический д., колониальный д., украинофобный д., имперский д., неоимперский д., консервативно-охранительный д., идеологически заряженные дискурсы, конспиралогический д., генеральный д. «родины»; новый идеологический регистр дискурса власти; советский д. об интернационализме и дружбе; советский д. блокадного города; монструозный дискурс современной литературы; сакральный д., шиитский революционный д.; теоретический и публичный феминистский д.; д. о гомосексуальности и правах геев и лесбиянок; д. о сущности женщины и значении женственности и мн. др.), например: Сегодня дискурс о советском отмечен тем анахронизмом, который все ещё ретушируется постсоветскими социально-политическими реалиями (Андрей Горных // 2012-6); Концепт национального единства выступает центральным компонентом гегемонистского дискурса Кремля (Андрей Макарычев 2013-2).
Последний пример представляет весьма распространённый тип сложных синтагм, разные зависимые компоненты которых соединяют субъект и содержание дискурса. Но субъектное и концептуальное содержание нередко совмещается и в одном атрибутивном компоненте. Так, «академический» дискурс – это не только дискурс, творимый в научной, академической среде, но и претендующий (см. кавычки!) на объективную истину, идеологически неангажированный; правозащитный дискурс и создаётся, и концептуально оформляется в соответствующей сфере. Ср. также: реформаторский д., консервативный д., демократический д., неолиберальный д.
В более развёрнутой форме концепт дискурса эксплицируется несинтагматически, именами и именными словосочетаниями в предикатной функции. Например: Для крепости был добавлен курс на изоляцию не только самой протестующей части общества, но её дискурса, её этоса. В силу исторических причин, которые здесь слишком долго пришлось бы излагать, этот дискурс и этос были опознаны и обозначены как «Запад», как дискурс внешнего врага, а его носители − как агенты этого врага (Алексей Левинсон // 2014-6); Отличительными чертами нового идеологического регистра дискурса власти стала консервативная направленность, антизападная риторика, акцентирование особой уникальной цивилизационной идентичности России, идея «русского»/«российского» пути, возвращения к традиционным национальным ценностям (Юлия Прозорова // 2014-6). Нетрудно заметить, что в этих случаях читатель получает представление об «особых правилах лексики» (3, с. 39) дискурса, о «дискурсивных формулах» (2, с. 9), многократное воспроизведение которых, в частности в СМИ, формирует соответствующие образы в массовом сознании.
Что касается объекта влияния дискурса, то в нашем материале встретился один случай прямого именования объекта, но не в рамках атрибутивного словосочетания, а в сложной синтаксической конструкции с придаточным определительным: Начиная с XIX века русский правящий класс конструирует свой «Восток», свой Orient внутри собственной страны. Роль загадочных чалмоносных турок и мумифицированных фараонов играет собственный так называемый «народ», точнее – тот сконструированный объект дискурса (и, естественно, господства!), который получил название «народа» (Кирилл Кобрин // 2000-3). Обычно же этот компонент дискурса прямо не называется, вероятно, или в силу его замкнутости на самом субъекте дискурса (академический д., интеллигентский д. и т.п.), или в силу неопределённой широты; к последним – с оговоркой – можно отнести такие синтагмы, как официальный д., медийный д., публичный д., политический д., критический д., господствующий д., авторитетный д., властный д., потенциально содержащие семы ‘воздействие на массы’ и/или ‘манипулирование массами’. Например: В этой связи было бы любопытно попытаться понять, об образе ребёнка какой эпохи печётся алармистский дискурс (Анна Шадрина // 2014-6).
Именные синтагмы различной структуры включают также ситуативные конкретизаторы дискурса:
а) темпоральный конкретизатор (современный социально-философский д.; современный д. о детской психологической травме; философский д. современности; сегодняшняя версия ИТР-дискурса; научный д. сталинского времени; политический д. конца 2000-х годов; д. идеологической кампании 1950–1960-х годов; сквозной советский д. преодоления трудностей и т.п.), например: В постсоветском политическом дискурсе последнего десятилетия наблюдается критика западного либерализма и идеологический разворот в сторону традиционализма и консерватизма (Юлия Прозорова // 2014-6);
б) локальный конкретизатор (российский олимпийский д.; европейские идеологические дискурсы, модернизирующий западный политический д.; национальные д. азиатских элит; казахстанский д. об этничности, идентичности и смешанном браке; современный грузинский либеральный д; д. интеллектуалов в России и Польше и др.), например: В постсоветском политическом дискурсе в Латвии (и в других схожих случаях Прибалтики и Восточной Европы) такие проблемы представляются в ином свете, в основном из-за того, что националистическое видение истории воспринимает советский период не как колонизацию, но скорее как оккупацию (Кевин М.Ф. Платт // 2010-3).
Однако фоновая дискурсная ситуация чаще задаётся самим текстом. Например: В ельцинскую эпоху в аналитическом дискурсе преобладали такие понятия, как “суперпрезидентство”, “выборная монархия” или “дефектная демократия” (Маргарета Моммзен // 2010-6); Одно из таких критических понятий, разработанных за последние годы в пространстве грузинской общественной мысли, – понятие «эрозии демократии» в Грузии, введённое в отечественный либеральный дискурс политологом Г. Нодиа (Заза Шатиришвили // 2003-1).
Субъектные и концептуальные компоненты формируют составную номинацию того или иного дискурса, тогда как темпоральные и локальные конкретизаторы в составе сложных синтагм факультативны. Но при этом некоторые составные номинации включают все или почти все содержательные компоненты. Например: Дискурс джентрификации в американской и европейской академической среде особенно критичен по отношению к процессу острой социальной сегрегации в результате городских реконструкций (Катя Макарова // 2010-2); Но Мамардашвили – это именно начало, современный грузинский либеральный дискурс менее «метафизичен», более прагматичен, но точно так же критичен по отношению к текущему положению вещей в нашей стране, как и лет десять-двенадцать тому назад (Заза Шатиришвили // 2003-1). Последний контекст интересен и тем, что содержит аксиологическую характеристику дискурса с использованием кратких прилагательных в предикатной функции.
Именная синтагматика также может служить для экспликации аксиологической семантики. хотя чаще оценка реализуется в предикатных именных конструкциях. Например: Либеральная социальная философия, возникшая в ходе общего кризиса традиционного общества, разработала изощренный дискурс, рационализирующий представление о свободе индивида как о “моральной ценности” и “общественном благе”... Неолиберальный дискурс, в сущности, содержательно пуст... (Страницы Александра Кустарева // 2010-4);
...скептики (особенно постмодернисты) склонны предполагать, что всякий говорящий об истине непременно отстаивает И с т и н у , − дискурс, который является репрессивным, монологическим, авторитарным или ориентированным на подавление нарративной «распри» (Кристофер Норрис // 2014-6). Как показывает последний контекст, в котором актуализирована не только оценка, но и компонент ‘власть дискурса’, именно предикативность обеспечивает пересечение именных конструкций с областью глагольной синтагматики.
Из проведённого анализа следует, что компоненты ‘субъект’ и ‘концепт’ фиксируют реальность дискурсов как особых «альтернативных миров» (3, с. 46) в рамках двусловных или многочленных именных синтагм номинативного характера, тогда как столь же важные с социологическом и культурно-историческом отношении темпоральные и локальные конкретизаторы реализуются как синтагматически, развёртывая номинации дискурсов, так и вне синтагм, но в составе текстового ассоциативно-семантического поля. Лексические и фразеологические «наполнители» дискурсного пространства, равно как и аксиологические компоненты, являясь операторами дискурс-анализа, прямую экспликацию в текстах журнала «Неприкосновенный запас» получают нечасто.
Таким образом, в двух очерках на обширном материале, извлечённом из НКРЯ и журнала «Неприкосновенный запас», описываются особенности функционирования и содержательного наполнения термина дискурс в современной отечественной журналистике. Основным исследовательским методом является описание системных, преимущественно синтагматических связей слова. Наблюдение показывает, что глагольно- предикатные синтагмы, с одной стороны, и атрибутивные – с другой, специализируются на актуализации разных взаимодополняющих аспектов сложного концептуального содержания термина дискурс в его внелингвистическом функционировании.
Список литертуры
1. Кубрякова Е.С. Язык и знание: На пути получения знаний о языке. Части речи с когнитивной точки зрения. Роль языка в познании мира / Рос. академ. наук. Ин-т языкознания. – М.: Языки славянской культуры, 2004.
2. Михалёва О.Л. Дискурс объекта vs дискурс субъекта: системообразующие признаки. – 2005. – URL: http://any-book.org/download/54968.html
3. Степанов Ю.С. Альтернативный мир, Дискурс, Факт и принцип Причинности // Язык и наука конца 20 века. / Под ред. акад. Ю.С. Степанова. М. 1995. – С. 35–73.
4. Тульчинский Григорий, Политические трансформации в России и современная политическая наука // Неприкосновенный запас. 2014. № 6.
