13 марта 2016г.
Данная статья посвящена выявлению взаимосвязей между эстетическими установками автора и формальными элементами художественного текста. В статье рассматривается роль местоимений в отражении эстетических установок одного из знаковых направлений литературы и искусства Германии начала ХХ века – экспрессионизма, явившегося ярким эмоциональным откликом на события соответствующей эпохи.
Первая мировая война, всплеск революционного движения, резкий натиск цивилизации, бурная урбанизация и технизация, кризис гуманистических идеалов – таков тот культурно-исторический контекст, в рамках которого развиваются философские взгляды и художественные методы экспрессионизма. Экспрессионисты пытаются осмыслить разрушение традиционной картины мира и связанный с ним общий кризис сознания. Потеря нравственных ориентиров, осознание несвободы, пустота и страх, одиночество и отчужденность – из подобных ощущений возникают поистине апокалипсические картины распада мира и личности, включенной в поток урбанизированной жизни. «Порабощение», «омассовление», «окколективнивание», «обезличивание», «обездушивание», «овеществление» людей в условиях зарождения машинной цивилизации и построения общества потребления с новыми социальными отношениями, основанными не на духовном, а на материальном – одна из ключевых проблем, поднимаемая экспрессионизмом [1].
Эта проблема находит свое непосредственное выражение в языке на разных уровнях языковой структуры, в том числе в морфологии через использование тех или иных форм местоимений, связанных в лирике с выражением лирического героя. Поскольку согласно мировоззренческой позиции экспрессионизма в современную эпоху личность порабощается цивилизацией, подчиняется коллективу, обезличивается, то, хотя экспрессионисты и продолжают традиции романтиков, в их лирике задается система грамматических отношений, невозможная для романтизма, где авторское «я» всецело поглощало действительность. В экспрессионизме местоимение первого лица единственного числа ich встречается довольно редко и, как правило, не идентифицируется с образом автора. Чаще всего оно лишено индивидуального начала, анонимно, безлико, непонятно читателю и чуждо самому автору:
Ich bin mir noch so fern./ Aber ich will Ich werden! (Benn, „Der junge Hebbel―)
Чаще всего от первого лица о себе повествуют предметы неживого мира:
Ich bin in Wüsten eine große Stadt… (Heym, „Die Stadt der Qual―)
Ich bin der Wald voll Dunkelheit und Nässe. (Becher, „Der Wald―)
Ich, der brennende Wüstenwind…
(Lasker-Schüler, „Weltschmerz―)
На месте ich гораздо чаще появляется анонимное, деперсонализованное wir, представляющее собой множество «разделенных, отдаленных «я», неприкаянных, безродных, вечно ищущих и вечно изгоняемых» [3, c. 7].
Wir aber wagen näher nicht zu dringen. (Klemm, „Die Sprache―)
Wir aber, die, verrucht, zum Tode taugen… (Lichtenstein, „Nebel―)
…wir sind und wollen nichts sein als Dreck… (Benn, „Der julige Hebbel―)
Это «мы» – естественный «продукт» эпохи, типичные герои экспрессионизма – люди, лишенные духовной жизни, живые мертвецы:
Wir, Tote, sammeln uns zur letzten Reise…/ Wir trohnen hoch auf kahlen Katafalken…/ Wir sind hinunter. Seht, wir sind nun tot.
(Heym, „Die Morgue―)
Erstorbene ruhen wir unterm Holunderbusch… (Trakl, „Abendlied‖)
Второе лицо почти отсутствует, будучи представленным лишь в некоторых немногочисленных произведениях любовной лирики, прежде всего у Г. Тракля и Э. Ласкер-Шулер, также в стихотворениях, где имеет место обращение к Богу, и, крайне редко, как обращение к человеку (читателю):
Da ich deine schmalen Hände nahm/ Schlugst du leise die runden Augen auf… (Trakl, „Abendlied―)
O, deine Lippen sind sonnig…/ Diese Rauschedüfte deiner Lippen…/ Und aus blauen Dolden silberumringt/ Lächelst du… du, du.
(Lasker-Schüler, „Mein Liebeslied―)
O Gott, schließ um mich deinen Mantel fest…/ Und wenn der letzte Mensch die Welt vergisst,/ Du mich nicht wieder aus der Allmacht lässt…
(Lasker-Schüler, „Gebet―)
Mein einziger Wunsch ist, Dir, o Mensch, verwandt zu sein! (Werfel, „An den Leser―)
В большинстве случаев, прежде всего у Г. Бенна, du столь же смутно и неопределенно, что и ich, при этом нередко многолико и многофункционально, семантически и грамматически многозначно, а потому представляет большие сложности для интерпретации и перевода:
Du steiles, weißes Land! O Marmorlicht!/ Du rauscht so an mein Blut. Du helle Bucht! /... Du rosa Staub! Du Ufer mit Libellen!/ Du, von den Flächen einer Schale steigend. (Benn, „Kurkonzert―)
Традиционная романтическая схема ich-du-wir (я-ты-мы) деформируется в экспрессионистской лирике в wir-sie (мы-они). Первое лицо отодвигается на задний план, второе практически исчезает, ключевым в экспрессионизме становится третье лицо: прежде всего местоимение множественного числа, почти безличное sie (они), а также соответствующие местоимения единственного числа er (он) и sie (она).
Am Abend trugen sie den Fremden in die Totenkammer… (Trakl, „Unterwegs―)
Er schwirrte durch der großen Städte Flucht. Das traf ihn schwer. (Becher, „Der Idiot―)
In den Buschen Dohlen flattern/ Und sie gleichet einem Schatten./ Ihre gelben Haare flattern/ Und im Hofe schrein die Ratten.
(Trakl, „Die junge Magd―)
Кто скрывается за этими «они», «она», «он», иногда становится понятным лишь из названия стихотворения, а порой эти герои так и остаются безликими.
Sie schleppten ihre Zellen mit in stumpfen Augen… (Toller, „Spaziergang der Sträflinge―)
… wenn sie zur Hürde wanken,/ Sie fallen schwer in Schlaf… (Heym, „Russland―)
Эффект безликой массы (безликого героя) достигается и при употреблении весьма популярных в экспрессионизме неопределенно-личных местоимений man, alle, jeder, jemand, irgendeiner, einer:
Man würfelt. Säuft. Man schwatzt von Zukunftsstaaten.
(Lichtenstein, „Sommerfrische―)
Unsre Wände sind so dünn wie Haut,/ Dass ein jeder teilnimmt, wenn ich weine. (Wolfenstein, „Städter―)
Jemand steht ihm im Rücken/ Und er dreht sich nicht um… (Heym, „Die Silberringe―)
Nacht begann. Einer weinte im Dunkel… (Heym, „Die Seefahrer―)
Irgendeiner hatte ihm eine dunkellila Aster/ Zwischen die Zähne geklemmt. (Benn, „Kleine Aster―)
Подобные местоимения выступают в лирике экспрессионизма довольно часто, и не только обезличивают субъектов реальной действительности, но в определенной степени мистифицируют их, особенно если данный субъект (субъекты) противостоит лирическому герою (героям), оказывает на него определенное воздействие:
Man hat uns belogen und betrogen… (Benn, „Der junge Hebbel―)
Man treibt sie ein, wie Schafe zu der Schur. (Heym, „Die Gefangenen I―)
Jemand hat uns gerufen, wir durften nicht warten… (Heym, „Die Irren―)
Таким образом, лирика экспрессионизма отступает от обычной лирической схемы и «принимает характер, противоречащий основанному на традициях немецкой лирики, начиная с Бури и Натиска и заканчивая неоромантическими течениями, представлению о сущности лирического. Язык лирического субъекта больше не является выражением спонтанного индивидуального чувства или переживания, естественным голосом живой человеческой природы» [3, c. 113]. Видения поэта четко отделены от него самого. Большинство стихотворений являют собой чисто объективное, несколько отстраненное отражение действительности. Кажется, что лирический герой совсем исчезает из лирики, но это не так: его присутствие имплицитно. Автор отстраняется внешне, но картины, нарисованные им, представляют собой не что иное, как его представление о современном мире, «языковые видения замерзающего в одиночестве, в соседстве со смертью» лирического героя [2, c. 80].
Список литературы
1. Тимралиева Ю.Г. Лирика немецкого экспрессионизма в контексте европейского модернизма// Известия СПбГУЭФ, 2014, № 4. – С.83-89
2. Lohner E. Die Lyrik des Expressionismus. // Expressionismus. Gestalten einer literarischen Bewegung. – Heidelberg, 1956. – S. 57-83.
3. Mautz K. Mythologie und Gesellschaft im Expressionismus. Die Dichtung Georg Heyms. – Frankfurt-am-Main, Bonn, 1961. – 387 S.
