18 марта 2016г.
В романе «Униженные и оскорблѐнные» «странностей» немало. В том числе связанных с временной организацией произведения. Составители реального комментария к роману в полном собрании сочинений Ф.М. Достоевского обратили внимание на «смешение эпох», «смещение хронологии», «уплотнение хронологии» и т.д. Определить, к какому времени приурочены события, трудно, потому что какие-то реалии отсылают читателя к середине 40-х гг. XIX в., какие-то к началу, а то и вовсе к концу 50-х. Много непонятного и в судьбе главного героя – рассказчика.
Прежде всего трудно разобраться в его злоключениях: непонятна скоропалительность вывода о неудачности его литературной «карьеры», исключительно успешно начавшейся всего за несколько месяцев до того… Сам рассказчик ничего по этому поводу не говорит, а скрывающийся за ним автор даже не старается намекнуть. Определить в качестве основной причины болезнь нельзя. Действительно, за три недели до визита к «старикам» Ихменевым, с которого, собственно, и начинается действие романа, Иван Петрович заболел, почему и «лицом осунулся, похудел, пожелтел», а, появившись в квартире Николая Сергеевича и Анны Андреевны, «упал на стул чуть не в обмороке» [4,192)]. Однако болезнь не объясняет появления довершающих картину неблагополучия «жалкого» костюма и шляпы с «обломанными» [4,191] полями. Даже если допустить, что по прошествии нескольких месяцев столь впечатливший «стариков» гонорар («и неужели вы столько денег получили, Иван Петрович?») был полностью истрачен, то для того, чтобы привести в «жалкое» состояние одежду и истрепать шляпу, требовалось безденежье куда более длительное. Другими словами, детали, призванные подчеркнуть безысходную бедность героя и полную утрату «золотых надежд», очевидным образом противоречат обстоятельствам его жизни, как им надлежало сложиться, и течению времени, как ему надлежало протекать. При этом они вполне согласуются с заявленной в первой главе романа темой «неудавшегося литератора», то есть с литературным «преданием», определенной традицией, сформированной «натуральной школой». И уж здесь недостатка в «намеках», призванных пробудить определенные ассоциации, нет! В шестой главе романа вспоминаются получающий «ежегодное вспоможение» Гоголь [4,189], «всѐ ещѐ пишущий критику» Б. [4,193].
Текст буквально перенасыщен интертекстуальными отсылками, призванными пробудить «гоголевские» ассоциации, напомнить о художественной реальности, явленной некогда в «Физиологии Петербурга» и «Петербургском сборнике». Здесь и содержание «первого романа» Ивана Петровича («такие будни и всѐ такое известное»), и личность главного героя («какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник»)… Николай Сергеевич, сам того не подозревая, цитирует Белинского: «… Самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» [4,189] – критические статьи Б., про которого Иван Петрович «много наговорил ему» [4,191], он начнѐт читать позже, когда «вдруг» заинтересуется современной литературной жизнью. Нет необходимости напоминать, что содержание прочитанного «в один присест» («начали сейчас после чаю, а просидели до двух часов пополуночи» [4,188] романа фактически воспроизводит содержание «Бедных людей», которые так же были прочитаны «в один присест» то ли Достоевским с Д.В. Григоровичем, если верить мемуарам последнего [3, 82], то ли Григоровичем с Н.А. Некрасовым, если принять версию Достоевского, представленную в январском выпуске «Дневника писателя» за 1877 год. Применительно к рассматриваемым «странностям» уместно отметить, что не только роман Ивана Петровича, но и сама его жизнь выписываются по «физиологическим» лекалам «натуральной школы» – они-то и мотивируют его злоключения.
В дом Ихменевых его, ещѐ не выздоровевшего, приводит предощущение беды: «Меня точно тянуло к ним в этот вечер!» [4,193]. Неодолимая «тяга» получает вполне реалистическое, психологическое обоснование: герой не мог не заметить развивающихся в течение нескольких месяцев взаимоотношений Наташи и Алѐши и не ощутить, что между ним самим и его невестой пролегла «бесконечность» [4,191].
Реалистические мотивировки теряют свою убедительность с началом седьмой главы, с того момента, как в комнате появляется Наташа. В руках героини шляпка – «эмблема» еѐ скорого и неизбежного ухода из дома. Шляпка превращается в самую значимую деталь сцены: из рук героини она перекочевывает на фортепиано, затем звучит удар колокола и из слов Анны Андреевны выясняется, что Наташа собирается в церковь – к вечерне. Сославшись на нездоровье, девушка «почти шепотом» произносит, что она «может быть… не пойдѐт сегодня» [4,194], на что мать отвечает, что пойти всѐ же следует и указывает на шляпку, имея в виду серьѐзность еѐ намерений. На том же настаивает отец, хотя одновременно с «беспокойством всматривается в лицо дочери» [4,194]. Наташа подходит к фортепиано и надевает шляпку на голову. Больше она не колеблется!
Реалистическая мотивировка в очередной раз не срабатывает. Родителям, руководствуйся они житейской логикой, следовало бы оставить дочь дома и окружить вниманием, они же буквально выталкивают еѐ за порог. С другой стороны, посещение церкви, расположенной в двух шагах от дома – событие во всех отношениях рутинное. Родители же, не ведающие об истинных намерениях дочери, избыточно торжественно и эмоционально его обставляют. Анна Андреевна благословляет дочь и надевает на неѐ ладонку с «пригодной молитвой», как будто отправляет в дальний, небезопасный путь. На одной ленточке с ладонкой, извлеченной Анной Андреевной из «рабочего ящика», висит и нательный крест Наташи. Следовательно, до этого момента девушка какое-то время ходила без креста. Деталь эта, если оставаться в системе реалистических мотивировок, может вызвать недоумение, так как русский человек крест практически никогда не снимал. Если же бытовому реализму предпочесть реализм символический и принять во внимание, какое место в последующих романах Достоевского занимали манипуляции с нательными крестами («Преступление и наказание», «Идиот»), то выявится очевидная уместность этой детали, ибо принимаемый из рук матери крестик из бытового атрибута превратится в символ грядущего страдания, на которое добровольно идѐт героиня.
Наташа преклоняет колени и припадает к стопам отца, испрашивая его благословения. Все смущаются неожиданной «торжественности» еѐ поступка. Из глаз Николая Сергеевича «градом» катятся слѐзы, он осыпает еѐ отнюдь не риторическими, требующими незамедлительного ответа вопросами, ибо знает, что дочь «тоскует», плачет «день и ночь» – но… тут же благословляет, хотя в этой ситуации правильнее и естественнее всего было бы не отпускать еѐ из дома и не спускать с неѐ глаз. Анна Андреевна уже сама изъявляет желание преподать дочери благословение, Наташа во второй раз поизносит «прощайте» и переступает порог. Вслед за ней, «предчувствуя недоброе», «бросается» Иван Петрович.
«Недоброе» предчувствует все, однако поступки участников сцены, чрезмерно «торжественные» или избыточно эмоциональные, никак этому «предчувствию» не соответствуют. Поведение героев определяется не здравым смыслом, не их житейским опытом, но подчиненностью неким внешним обстоятельствам. В системе мотивировок «натуральной школы» объяснить природу этих обстоятельств невозможно. Необходимы иные толкования! И в тексте они присутствуют!
Напомним о хорошо известном… М.М. Бахтин обратил внимание на то, что герои Достоевского живут «на пороге», что в «Преступлении и наказании», в частности, «порог и его заместители являются основными ―точками‖ действия» [1,292]. На пороге живет семья Мармеладова. Раскольников у порога, за «пляшущей» на крючке дверью, переживает страшные минуты, когда его чуть было не застают в квартире убитой… У порога разыгрывается и сцена прощания в квартире Ихменевых, когда Наташа и хочет, и боится покинуть пределы родительского дома, а родители, в свою очередь, предчувствуя недоброе, подталкивают еѐ сделать роковой шаг. Порог, согласно Бахтину, представляет собой непременный сюжетный элемент авантюрного романа, который, в свою очередь «является только одной из ветвей – притом обеднѐнной и деформированной – могучей и широко разветвлѐнной жанровой традиции, уходящей <…> в глубь прошлого, к самым истокам европейской литературы» [1,178].
Однако образ порога и ситуации, вокруг него выстраивающиеся, гораздо архаичнее, древнее не только европейской литературы, но и литературы как таковой. Согласно М. Элиаде, порог связан с архетипическими, мифологическим в своих истоках представлениями о «неоднородности пространства», состоящего из «мира мирского» и «Мира священного» [5,262]. Иллюстрируя свою мысль, Элиаде напоминает о месте «церкви в современном городе»: порог храма – это «барьер, граница», которые разделяют два мира, и, одновременно, – это «парадоксальное место, где они сообщаются». От порога церковного ничем принципиально не отличается и «порог человеческого жилья», подле которого совершались обряды, перед которым почтительно раскланивались, на котором даже совершались жертвоприношения: «Порог и дверь непосредственно и конкретно указывают на разрыв в пространстве; и именно в этом их важное религиозное значение, т. к. вместе они являются символами и средствами перехода» [5,262].
Жизнь героев в тот день, когда Наташа покинет родительский дом, перейдѐт в новое качество. Иван Петрович назовѐт этот день «роковым». За порогом ихменевской квартиры откроется новое пространство, в пределах которого ощутимо будут действовать силы рока, эмпирическим подтверждением чему станет «густой звук колокола», сопровождающий сцену расставания. «Роковым» этот день представится Ивану Петровичу не только потому, что жизнь героев этим днем решительно, «роковым» образом изменится, но и потому, что силы судьбы, рока ощутимо войдут в их жизнь – эмпирическим свидетельство чему и станет звук колокола.
Изменится и характер времени: Наташа покинет родительский дом не просто сентябрьским днѐм, не просто «перед вечером» [4,191], но незадолго до вечерни, о чѐм и напоминает благовест. А это уже не то время, которое фиксируют часы, но время суточного богослужебного круга, соотносимого с сакральным временем священной истории. Вечернее богослужение, как оно сложилось в Православной церкви, включает богослужения 9-го часа, собственно вечерни, повечерия и совершается в закатные часы, «по еже зайти солнцу мало», т. е. в четвертом-шестом часу пополудни. «В этот час Господь Иисус Христос, вися на древе и возгласив, предал дух Свой Богу. В воспоминание великих предсмертных страданий и смерти Спасителя и установлена служба 9-го часа» [2, 762]. На вечерне молитвенно вспоминается творение мира, «вместе с тем, напоминая о грехопадении прародителей, она (вечерня) руководствует и возбуждает верующих к сознанию грехов и молению пред Господом об исцелении их. Наконец, сближая вечер дня с вечером нашей жизни, она преднапоминает нам об имеющей постигнуть нас смерти» [2,762].
Таким образом, упоминание о вечерне актуализирует идею начала (творение мира), грехопадения и его искупления через великие страдания. Все эти категории исключительно актуальны в контексте седьмой и особенно восьмой глав романа, где полагается начало событиям, составляющим содержание «Униженных и оскорблѐнных», определяется основной сюжетный мотив – грехопадение и дальнейшее его искупление. Где, наконец, впервые и в полной мере звучит мотив великих страданий.
Через включение в контекст священной истории весьма банальному, не единожды представленному как в русской, так и в европейской литературах, сюжету о соблазнѐнной и покинувшей родительский дом девушке, сообщается не укладывающееся в систему традиционных для литературы середины XIX века мотивировок измерение. «Грехопадение» Наташи изменит всѐ: обрушится не только семейная гармония Ихменевых, не только отношения между девушкой, родителями и Иваном Петровичем, изменится мир как таковой! Это будет уже иной мир – поврежденный первородным грехом, населенный людьми, в жизнь которых вошел грех, изменивший не только внешние обстоятельства их бытия, но и саму их природу. Даже самые положительные из них, исключая рассказчика, будут предельно ожесточены, эгоистичны и горделивы. Это мир Петербурга, населенного, как заметит позднее рассказчик, «полусумасшедшими людьми». «Жизнь переломилась надвое» [4,206], подытожит впечатления дня Иван Петрович, подобно тому, как прародительское грехопадение «переломило надвое» историю мироздания. Мир изменится даже внешне: ясный сентябрьский день, когда Наташа переступит порог родительского дома, окажется практически последним погожим днем, представленным в романе – солнце и «ясность» вернутся на страницы «Униженных и оскорблѐнных» лишь в Эпилоге. Накануне Пасхи герои преодолеют свою гордыню, эгоистичность – и мир вновь преобразится. И это очередная «странность» «Униженных и оскорбленных», которую в системе мотивировок «натуральной школы» не объяснить.
Список литературы
1. Бахтин М.М. проблемы поэтики Достоевского. – Изд. 3-е, М.: Худож. лит-ра, 1972. С. 292.
2. Булгаков С.В. Настольная книга для священно-церковно-служителей. М., 1993. Т.1.
3. Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М.: Худож. лит., 1987.
4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972. Т.3.
5. Элиаде М. Миф о вечном возвращении. М.: Научно-издательский центр «Ладомир», 2000.
