25 февраля 2017г.
В одном из интервью Т. Толстая говорила о том, что в творчестве ее интересует не характер, а душа [3, с. 326]. В другом интервью, касающемся «Кыси», прозаик заговаривает о «смутном абрисе души» и утверждает, что «у человека не одна душа, а несколько…» [2, с. 332]. Причем, по ее словам, литература «проявляет, так сказать, очертания <каждой> из этих душ» — постичь души героя и стремится Толстая в «Кыси».
Герой «Кыси» отчасти «автопсихологичен»: несколько душ видит Толстая в себе самой. При этом автор не делает своего героя писателем, но «писцом» [1, с. 20], причем не государственных бумаг, как герой «Шинели» Н. Гоголя, но книг художественных — т. е. его переписывание связано (или должно быть связано) с познанием, с постижением прекрасного, с развитием «одной из душ». Сопереживание Бенедикта некоему герою, историю которого ему приходится переписывать (будь то герои Пастернака или персонажи русских народных сказок), порождает в нем мысли и пробуждает чувства.
Герой «Кыси», Бенедикт-благословенный, познает окружающий его мир, а следовательно, творит его для себя. Первоначально под руководством матери, а после ее смерти под присмотром друга-наставника из «прежних» Никиты Ивановича герой не просто переписывает и запоем читает книги, а пытается найти
«Главную Книгу», «где все сказано», где «сказано, как жить». Между тем любопытен тот факт, что вся книга Толстой о книге (о Главной Книге) представлена автором в виде «книги» самого Бенедикта, ибо весь текст «романа» — не что иное как рассказ героя о себе b о голубчиках. Его жизненный роман. И хотя повествование ведется не от первого лица, а в форме несобственно-прямой речи, но именно такая манера позволяет писателю выявить мысли героя-голубчика и совместить их с наблюдениями и суждениями автора-повествователя, несмышленого персонажа-«ребенка» и взрослого тонкого наблюдателя Толстой.
Зоны голоса автора и героя не смешиваются. Однако образ героя «Кыси» неоднозначен, двусоставен и «двудушен». Он включает в себя различные полюсы человеческой природы, которые с равной силой и независимо друг от друга развиваются в нем. «Первая» и «вторая» души, о которых рассуждала Толстая, во всей полноте обнаруживают себя как в плане материально-бытовой, так и в плане духовно-моральной жизни героя. Так, согласившийся с желанием матери стать «писцом», сам Бенедикт мечтал о другом — быть «истопником». И в этой службе его привлекало то, что «работа нетяжкая» и «от людей уважение». При этом «уважение» Бенедикт рассматривал не как следствие собственных заслуг, а как результат занимаемой «государственной должности».
Мать Бенедикта пыталась привить ему «основы морали». Однако в тексте звучит скорый комментарий: «но <…> без толку…». В герое-писце силен животный инстинкт, он подсказывает ему:
«Мараль, конешно, ― это хорошо, кто спорит. Но <…> окромя марали, еще много чего в жизни есть» [1, с. 83]. И это «много чего еще» ― житейский смысл, то, что Толстой было определено как «иррациональное, инфантильное, примитивно-жадное, животное», что содержится в «одной из душ» каждого человека («Мюмзики и Нострадамус»).
Томление души герой чувствует, ощущает, но оторваться от конкретики восприятия он не умеет. Вообразить кысь (= душевное томление) в виде «страшной и невидимой» коти, сидящей на ветви, герой может, но возвести абстрактные понятия «душа» и «мораль» в осознаваемые не способен. Знание героя конкретно, воспринимается им едва ли не наощупь. При этом Толстая не теснит (в традиции русской классической литературы) животное в образе Бенедикта духовным ― или наоборот (если говорить об иронико-сатирической традиции русской классики). Современная писательница последовательно «взращивает» то и другое в своем герое, уравнивает и уравновешивает их, складывает «лучшего» героя из двух, кажется, несопоставимо-враждебных половинок его души. И при этом пытается осознать, какое «я», какая из душ победит в герое (и победит ли).
Между тем Толстая сознательно не приводит к победе в герое одного «я» над другим, «первой души» над «второй». Если классическая русская литература вела героев к духовному просветлению, то современная писательница в рамках иронико-сатирического (= постмодернистического) повествования позволяет сосуществовать обеим душам героя. Более того, она обобщает таковые проявления в душе героя и проецирует их на «весь род людской». По словам Никиты Ивановича, не только Бенедикт ― «юноша неразумный, пустоголовый», но таковы «вся <…> порода, все <…> поколение, да, в сущности, и весь род людской» [1, c. 134].
Традиция русской классической литературы сильна, почти непреодолима для наследницы толстовского рода. И в образе Бенедикта Толстая все-таки задает «частичное» перевешивание, почти незаметное преобладание его материнской «генетики»: что-то высоко-человеческое ожидается в герое. Герой как будто способен к перерождению, к «воспарению». Один из признаков этого состоит в том, что ему чаще других в спину кысь смотрит. Почему? И что такое кысь рядом с Бенедиктом?
Помещение героя в (псевдо)древнерусскую «сторонушку» наводит на дополнительные смыслы, понимание и истоки происхождение слова и образа кыси. Думается, что в выборе слово кысь сыграла роль филологическая составляющая самой Толстой. С ассоциативной точки зрения, слово кысь сродни слову мысль (древнерусское знаменитье мысь). Мысль, которая пронизывает сознание и (по возможности) душу героя. «Испорченный» мыслью-думой, обремененным разумом и знанием Бенедикт (интеллигент в четвертом поколении, о чем неоднократно напоминает ему мать) действительно преображается, становится страдающим, совестливым, мучающимся «проклятыми» вопросами бытия. Мысль (кысь) не дает ему покоя, мысль (кысь) бередит его душу, мысль (кысь) коготком царапает его сердце.
Итак, мысль (мысь, кысь) посещает «неглубокий умишко» Бенедикта, бередит его душу. Но постепенно коннотации кыси оказываются применимы и к самому Бенедикту. Незаметно для себя он начинает передавать свои ощущения в образах-деталях, которыми раньше описывал кысь: «Он зажмурился от счастья, крепко стиснул веки, помотал головой; вытянув шею, высунулся <…> чтобы лучше чувствовать <…> с сомкнутыми веками он словно бы видел лучше, слышал острей, чуял явственней; там, там, совсем рядом…» [1, с. 292]. В главе «Фита» в конце «романа» тесть Бенедикта прямо назовет героя кысью: «Кысь- то ― ты! Ты и есть… <…> Самая ты кысь-то и есть…» [1, с. 313].
Сомнение (и книги), кажется, преображают героя. Кажется, в нем проснулась душа. Кажется, книга оказала свое воздействие. Но от нехватки книг у героя одновременно «сердце ослепло»: он решил вступить в отряд санитаров и приступил к изъятию книг, связанному с насилием и убийством, т.е. следствием взлета души стала пробуждение звериной души. Герой, увлеченный поиском новой книги (книг), захваченный «видениями», все более склоняется только к одной части своей души, только к «одной из душ». Сам с собою он начинает все явственнее разговаривать на разные голоса. Один голос жалуется и оправдывается: «Я не хотел, нет, нет, нет, не хотел, меня окормили, я хотел только пищу духовную <…> Это все она [кысь] ― нет ей покою... Да, это она! Испортила меня, а-а-а, испортила <…> Мука мне!..». А другой голос опровергает и обвиняет: «Как же? Разве не бродят в тебе ночные крики, глуховатое вечернее бормоталово, свежий утренний взвизг? Вот же оно, слово, ― не узнал? ― вот же оно корячится в тебе, рвется вон! Это оно! Это твое!..» [1, с. 233].
«Юноша» Бенедикт не знает, где искать нужную книгу, кажется, даже не знает, как ее прочесть, постичь смысл написанного. Буквальное понимание героем значения слова (и буквы) обнаруживается в тех представлениях, которые связаны у Бенедикта с образом каждой конкретной буквы. Отлично зная буквы алфавита, Бенедикт тем не менее не может постичь их внутреннего смысла и значения. Внешний образ буквы рождает в нем ассоциативный ряд виденных им предметов (крюка, двери, шапки), не более того.
Герой-«голубчик», не способный подняться над текстом ради его осмысления ― не готовый «воспарить», ищет истину не посредством книги и не с помощью нее. «Голубчиково» сознание Бенедикта ориентирует его на конкретность и материальность книги, на ее сюжетно-событийное содержание. Понятия
«высокого» уровня герою не доступны. Если в реальной жизни ребенок с младенческих лет усваивает именно из книжек нравственный закон «Что такое хорошо и что такое плохо?», будь то книжки А. Пушкина, К. Чуковского или В. Маяковского, то герой Толстой «запоздал» в своем «голубчиковом» развитии. Дойдя до половины своего жизненного пути, он сталкивается с нравственным выбором: «Кого будем спасать из горящего дома?» («Что спасем из горящего дома?» [1, с. 143]) ― «голубчика» или книгу, «прежнего» или книгу, друга или книгу, близкого тебе человека или книгу, себя или книгу, свою душу или книгу? Выбор для «голубчика» прост и однозначен: я, меня. И хотя позже герой выражает «протест» против казни Никиты Иваныча («Не позволю казнить Никиту Иваныча, что такое?!»), но его протест сродни бунту «маленького человека» русской литературы: то ли «жалкому» кулачку Евгения из «Медного всадника» ― «Ужо тебе…», то ли «призрачному» бунту Акакия Акакиевича из «Шинели». Оказавшись перед извечным выбором русской классической литературы, в противовес традиции герой Толстой выбрал «себя любимого».
«Проплакавшись давеча на холме, в хвощах, проговоривши сам с собою ― а словно бы и другой кто присутствовал <…> ― Бенедикт прояснился и укрепился духом. Али разумом. Спокойнее как-то стал на все смотреть, ― а это, пишут, есть признак зрелости» [1, c. 311]. Зрелость настигает героя Толстой на уровне нравственного несовершенства.
При этом «эгоистический» выбор Бенедикта, как ни странно, имеет свою давнюю (древнюю) традицию: в данном случае традицию народной мудрости ― «Своя рубашка ближе к телу». И в отличие от классиков ХIХ века, ищущих и воплощающих в своих произведениях идеал (даже осознавая, что идеала нет в реальной жизни), Толстая не идеализирует своего героя, отказывается от понятия «хороший / плохой», «положительный / отрицательный». Она видит в персонаже разные начала, «несколько душ», которые при всем их несовпадении мирно сосуществуют в пределах одной человеческой личности и выходят наружу в тех или иных обстоятельствах. Она осознает неоднозначную природу человека, видит слабые и сильные стороны человеческой натуры. Природное, животное, звериное начало человека не пугает Толстую.
«Человек ― он не без изъяну. У того хвост, у того рога, у того гребень петушиный, чешуя, жабры... Морда овечья, да душа человечья» [2, 336]. Она просто признает и по возможности безоценочно констатирует его наличие. Отсюда ее герои не просто свиньи, собаки, рыбы, жабы, мыши и др., чьими чертами («последствиями») наделены «голубчики», не просто «рыла зверообразные», но человекозвери в самом широком (прямом и переносном) смысле слова.
Список литературы
1. Толстая Т. Кысь. М.: Эксмо, 2004.
2. Толстая Т. Мюмзики и Нострадамус / Интервью газете «Московские новости» // Толстая Т. Кысь. М.: Эксмо, 2004. С. 336–338.
3. Толстая Т. Непальцы и мюмзики / Интервью журналу «Афиша» // Толстая Т. Кысь. М.: Эксмо, 2004. С. 326–331.
